Бэлла Темукуева - Письмо от гувернантки

— Ах, моя куколка! Наконец-то! Обед готов.

Потом он посмотрел на мое опешившее лицо и объяснил ей:

— А это не домработница, это преподавательница. Знакомься, это Авдотья Павловна.

— Ну и что? Пусть несет чемоданы, — возмутилась она, изображая на лице усталость.

— Ты с ней деликатнее будь, она очень интеллигентная — у нее три высших образования, — сказал ей Максим Станиславович, провожая ее в комнату. Мне удалось услышать, как она ответила ему: «И что, что у нее три образования? Зато ее юбка стоит пятьсот рублей. Кстати, я себе такую юбку купила в Париже! Ты упадешь от восторга!». И они исчезли из виду.

Знаете, Людмила Станиславовна, если бы я так хорошо не знала эту девушку, я бы и не приняла это в счет. Подумала бы просто, что она невоспитанная и просто очень юная девица, которая не ведает о настоящих ценностях в жизни. Но мне она как-то сразу стала противна после этого.

Я старалась быть к ней беспристрастной, занималась своей работой, так как ее было очень много. Это был огромный научный труд, переводить этот труд пришлось не один месяц. Я хотела помочь Максиму Станиславовичу и как можно быстрее закончить работу. Мне пришлось каждый день работать до поздней ночи. Я практически жила у них дома. И это моей новой хозяйке (не хотелось бы ее так называть, но из уважения к Максиму Максимовичу признавала ее права) это начало не нравится. Однажды ночью я сидела за работой в гостиной, было прохладно, и я разожгла камин — это мне не запрещалось Максимом Станиславовичем. Неожиданно появилась она в одном непристойном неглиже и спросила, почему я еще не в постели. Я ответила, что не являюсь ребенком и решаю сама, что мне делать. Она поднялась в спальню и так громко стонала, что могли слышать даже соседи. И так она делала каждый раз, когда я работала ночью.

Вам, разумеется, известно, что Максим Станиславович всегда ужинал со мной, даже когда вас не было дома. Поскольку он очень любил обсуждать за столом политику, экономику, финансы и прочее. Он очень любил меня как собеседника, ибо я хорошо осведомлена в этих вопросах. Его новая барышня сидела все это время и слушала нас, нарочито зевая. Я помню те вечера, когда Вы тоже сидели с нами и обсуждали эти же вопросы, и как Максим Станиславович всякий раз смотрел на вас с таким восхищением и порой даже смущением, что разбирается в этих вопросах не так хорошо. Но я точно знаю, что он Вами всегда гордился, где бы он ни был.

Виктория поначалу обижалась, доставала в бумажник к Максиму Станиславовичу, как бы невзначай нащупав его у него в кармане, доставала круглую сумму и отправлялась в ресторан. А может, это было ей «на руку», и она частенько делала вид, что обижалась на нас, чтобы поужинать в дорогом ресторане с подружками. Однажды этот номер не прошел. На ужин были великолепные лобстеры и торт за сто евро. Она сделала вид, что недовольна тем, что подано, скрестила руки, вытянула свои губы и сидела, вынужденная слушать нас. Да, кстати, губы ее все время мешали ей жевать, и она так противно ими чавкала, что порой хотелось встать и выйти из-за стола. А может, и не в губах было дело, а воспитании. Но ладно, не хочу опускаться до обсуждения чьей-либо внешности, да и Вам, я уверена, это не будет интересным. Так вот, в тот самый вечер она послушала нас, скорчив недовольное лицо, и не выдержав, сказала:

— Послушай, милый, почему всякие (цитирую) «училки» должны сидеть с нами за одним столом?

Мы оба покосились на нее.

— Изволь, куколка, не отзываться так об Авдотье Павловне. Она не «училка», а преподаватель в крупном престижном вузе.

— А мне все равно! Может, еще кухарку посадишь с нами за стол. И тоже будет интересно послушать о вашем «Фонтане»!

— Не Фонтан, а Лафонтен, — как бы невзначай, боясь обидеть, подправил Максим Максимович и хихикнул. За ним вслед, не выдержав, легонько я хихикнула я.

Она встала с бешеными глазами, посмотрела на него, потом на меня и, вспыхнув, резко скрылась из виду.

Целыми днями она не появлялась дома — то по магазинам, то по соляриям, то на эпиляцию, то на стрижку, то еще куда-то. На поддержание своей внешности она тратила огромные деньги и говорила Максиму Станиславовичу: «тебе же нравится целовать мою гладкую кожу — тогда дай денег на то-то… тебе же нравится трогать мои волосы — тогда дай денег на то-то» и так далее. В общем, от природы у нее не было решительно ничего, все ей приходилось покупать: и волосы, и ресницы, и ногти и брови. Домработница неоднократно жаловалась, что все эти «синтетические атрибуты» красоты сыплются по всему дому, вызывая у нее аллергию.

Как-то раз она вернулась со своих походов не одна, а с подругой. Я сидела в гостиной. Она прошла мимо меня, в то время как ее подруга с раскинутой челюстью шла позади, осматривая все.

— Ой, здравствуйте! — поздоровалась она со мной.

— Здравствуйте! — ответила я и вновь погрузилась в работу, краем уха слыша, что происходит.

— Что ты с ней здороваешься?! Это всего лишь училка!.. Идем дальше. Это наша кухня. Здесь готовят… Далее она обратилась к кухарке с просьбой:

— Сделайте мне и моей подруге экспрессо.

Кухарка переспросила:

— Экспрессо? Может, Эспрессо?

— Послушай, не хватало, чтобы мне какая-то кухарка еще на ошибки указывала! — оскорбилась девушка, увидев, как ее столичная подруга скатывается от смеха. После этого она эту свою подругу домой не приводила.

За все время, что она жила в этом доме, у нее появился один плюс — она стала меньше говорить. Более всех ей почему-то было неудобно передо мной, хотя она меня не уважала, как человека, считая, что быть «училкой» недостойно. Но всякий раз, когда она доканчивала фразу, она украдкой поглядывала на меня, не скорчу ли я вновь ухмылку. У нее был ужасный говор, она везде неправильно расставляла ударение в словах, а сам словарный запас ее состоял как у Эллы-людоедки примерно из тридцати слов.

Я в первое время ехидно улыбалась ее ошибкам, но потом и вовсе перестала. Она же за это время все же прониклась хоть долей уважения ко мне. Примерно полтора месяца спустя она все ж обратилась ко мне с просьбой ей помочь:

— Мне надоело, что друзья Максима смотрят на меня как на дуру и смеются. Чувствую себя не королевой высшего света, а обезьянкой, которую выводят, чтобы посмеяться, — заявила она.

И знаете, Людмила Григорьевна, закрыв глаза на многое, я все же решила помочь этому беспомощному существу. Ведь я знала, что скоро Максиму Станиславовичу она надоест, и она окажется либо на улице, либо на панели. Я взялась за ее образование. Первые три урока она скучала, но что-то делала. Еще через десять занятий она бросила словарь ударений на пол и сказала, что книги — бесполезные пылесборники, и что ее бы воля она бы их все сожгла.