Джим Крейс - Мелодия

– Фуа-гра, из Франции, – говорит мистер Бузи, ставя лепной кувшинчик на скатерть. – Зеленые оливки, консервированные в прованском вине. И, конечно, икра. Русская красная икра, которая ничуть не хуже оливок и определенно ярче. А это что? Даже и представить себе не могу. «Радость спортсмена». А это? Тут сказано: пюре из утесника. Кто-нибудь слышал о таком? – Он подносит к носу, принюхивается. – Пахнет кокосовым орехом и горохом.

Мы испытываем облегчение – ради Терины; ее сын не предмет для насмешек, – когда мистер Бузи заканчивает перебирать баночки с их экзотическим содержимым и вытаскивает несколько шуршащих пакетов с хлебными треугольниками, ближайшее изделие к сандвичам, которое есть у нас. Хлеб пропитан апельсиновым соком, и вкус у него не неприятный, просто наполнители непривычные. Мы никак не можем решить, из чего сделан один из паштетов. Может быть, рыбный, а может, что-то японское. Имеются также десерты, пирожные, печенье – больше, чем мы способны съесть. Такие пикники годятся для королей и королев в саду со скульптурами при каком-нибудь дворце, но мне трудно представить что-нибудь более не соответствующее этой грязной поляне парка.

– Может, предложить туристам из следующего автобуса присоединиться к нам? – предлагает Лекс.

Мистер Бузи отрицательно качает головой.

– Я бы не стал беспокоиться на их счет, – говорит он и поднимает голову к лесу. – Голод обитает среди этих деревьев, по словам кондитера. Как говорил мистер Клайн, имея в виду и своих клиентов в городе, и здешних потребителей? Спеки им пирог – и они придут.

День проходит прекрасно, мы взбодрены шампанским и приправами, хотя нам всем чуть неловко, мы слишком часто улыбаемся и рассыпаемся вежливостями, а не получаем удовольствие по полной. Мы знаем, что нам предстоит что-то вроде похорон; с наступлением сумерек, после того как поедим и расслабимся, мы развеем прах и захороним прошлое в нескладном продуктовом ящике. Нам не стоит быть слишком фривольными, нам не стоит быть слишком агрессивными, хотя я чувствую некоторое раздражение за столом, исходящее от стариков. Но в воздухе не должно быть напряжения, пока Алисия ждет в урне и слушает нас, хотя она и не слушает. Просто это наша игра, по крайней мере, игра Лекс. «Пятеро за столом», – сказала она, имея в виду, что прах в некотором роде одушевленное существо. Лекс даже наливает бокал шампанского для нее, давно ушедшей жены, и поднимает его вместо Алисии, когда произносится тост за новорожденного. Я думаю, он начинает то, что, скорее всего, станет его последним десятилетием. Возможно, в недалеком будущем мы будем развеивать его, знаменитого певца, ставшего прахом.

– Прогуляйтесь, если хотите, – говорит мистер Бузи, когда мы отодвигаем от себя тарелки, наполнившись настолько, что нам уже не до пирожных. – Мы с Териной какое-то время будем рады немного расслабиться, но вы двое не должны отказывать себе ни в чем.

И тут я понимаю, что раздражение, которое я чувствовал, – это его раздражение по отношению к Лекс и ко мне. Он хочет, чтобы мы ушли. И потому я делаю то, что хочет он, и иду к деревьям, ссутулившись, словно ребенок, получивший выговор. Лекс уходит вперед, радуясь свободе. Мой домохозяин, конечно, хочет что-то сказать миссис Пенсиллон, чтобы не слышали мы, хочет предложить ей некоторое перемирие, некоторую передышку, которая должна быть заключена за этим столом, в этот день, когда урна Алисии все еще не открыта и стоит между ними двумя. Не думаю, что он хочет обсудить с ней какие-то бытовые проблемы – это явно не завещание или, может быть, отлучение Джозефа от наследства; не то, что она может пожелать от него на свадьбе сына; не какие-нибудь юридические вопросы. Нет, что-нибудь более тонкое, подозреваю я, что-то ставшее ценным для них теперь, в старости. Я не буду спрашивать. Не отважусь.

Должен сказать, что я – городское животное. Я никогда еще так не удалялся от города, разве что на корабле или самолете, но и то лишь для того, чтобы оказаться в другом городе, где, если я говорил немного по-английски и чуть-чуть по-французски, чувствовать себя в своей тарелке было довольно легко. Но здесь, среди деревьев, я чувствую вокруг себя не то чтобы враждебный мир, но мир, не приемлющий меня, не приспособленный для моих потребностей или эмоциональности, непригодный по большому счету для моих (и Джозефа, если уж говорить об этом) отполированных до зеркального блеска туфель. Мои уже грязные. С тоской оборачиваюсь я на моих стариков и вижу, что они наклонились друг к другу над столом и погружены в разговор, ничуть не заботясь, что рукава их уже запачканы маслянистой плесенью со столешницы и скамеек. Не постели мы на скамьи несколько салфеток из корзинки Джозефа, места пониже спины у них тоже давно покрылись бы слизью. Терина поднимает ноги над землей. Она изо всех сил старается не контактировать с мусором или почвой. Альфред поднимает руки ладонями наружу, уступая ей или принося извинения. А затем, будто по тайному сигналу, они протягивают руки и одновременно касаются урны кончиками пальцев.

Моя невольная экспедиция в лес не совсем чтобы бесцельна. Я должен освободиться от влаги. Все мы животные в том, что касается желудков и мочевых пузырей. Земля пугающе проседает подо мной, трескается под моими ногами, когда я ступаю в подлесок. Я не доверяю ни моим ногам, ни туфлям. Не могу сказать, что мне трудно добраться до выбранного мной дерева, но путь до него обременителен и коварен. Кажется, будто лес хочет ухватить меня за щиколотки. Запахи, которые высвобождаются из-под моих подошв с каждым шагом, кажутся мне ядовитыми. До моих ушей доносятся незнакомые звуки. Должен признаться, мне страшновато – насколько рационален этот страх? – не могу дождаться, когда помочусь, после чего сразу же поспешу на открытое пространство.

Ствол выбранного дерева имеет достаточный обхват, чтобы скрыть меня от моих спутников – могу я назвать их моими друзьями? – и скрыть их от меня. Ничего не могу с собой поделать – вспоминаю слова из песни Бузи: «Ты говоришь, а ну, найди-ка, / Но ты не невидимка, / Пусть ты не на виду, / Но я тебя найду./ Слежу я за тобой, / Как за моей судьбой». У меня такое ощущение, что за мной следят, и мне приходится оглядеться, прежде чем расстегнуть ширинку. Миссис Пенсиллон и мистер Бузи все еще со счастливым видом ведут разговор, хотя оба уже отодвинулись от урны Алисии и теперь, кажется, смеются. А Лекс продирается где-то через заросли довольно далеко. Нет, мой страх не связан с ними – боюсь я того, что за мной наблюдают какие-то существа. Я чуть ли не чувствую тяжесть их взглядов на моей спине. Чуть ли не предвижу их зубы и когти. Как бы я хотел находиться сейчас в обычном туалете за закрытой дверью, за шторой, закрывающей меня от мира, а не на виду, как здесь: справляющее нужду животное, не защищенное от мира. Поэтому я спешу. Я опираюсь одной рукой о ствол дерева, которое ни идентифицировать, ни назвать не могу, и наблюдаю за строем древесных муравьев, которые колонной маршируют по каньонам и ущельям коры. Моя струя прерывает их восхождение, смывает часть их, а еще извлекает из коры неожиданный и сладковатый запах, похожий на лакричный.