Вильям Козлов - Дети ада

— Бобровников уезжает в Хельсинки, а потом в Германию, — ответил Иван и повернулся к ней. — Может, и нам куда-нибудь податься?

— Интересно, где и кто нас ждет?

— Антон, озеро Белье, лес... Мы с Антоном задумали там построить часовню.

— За какие такие грехи?

— На самом красивом месте... Какие у нас с тобой грехи?

— Весь наш с тобой мир, выходит, в границах России?

— В сужающихся границах России, — невесело улыбнулся он. — Рассыпался СССР, теперь рвут на клочки и Россию. Каждая, даже самая крошечная, нация требует самостоятельности и независимости, одни русские молчат. Те, кто остались за пределами России — изгои, их унижают и оскорбляют, а те, кто живут в самой России, вообще не знают кто они и где их место? Я не вижу почти ни одного русского лица на телеэкране, хотя говорят по-русски и подписываются русскими фамилиями. В массовых газетах и журналах пропагандируются враждебные русским идеи и опять же авторы подписываются русскими фамилиями. Русских стало модным ругать, оскорблять, все беды и на- счастья даже других народов, которых русские последние семьдесят лет кормили и поили, сваливать на русских. И они безропотно сносят все. Голосуют за того, кто их ненавидит и грабит, кого похвалят по телевидению и в газетах. Вот типичная русская мысль: «он хороший, только вот ему другие мешают, ну кто за его спиной прячется...» Это и к Сталину относилось, и к Хрущеву, и к Брежневу, и к любому, кто взберется на российский Олимп. Да что же за народ такой?! Есть ли у него гордость и достоинство?

— Есть, раз живут на свете такие, как ты, Саша Невзоров, Дегтярев, Глобов, твой друг Антон Ларионов и многие-многие другие, которым не дают рта раскрыть и которых не показывают по телевидению.

— Я даже не знаю: кто страшнее — воры, убийцы или те, кто довел народ до такого состояния?

— Не может быть, чтобы одним было все время хорошо, а другим — плохо! — упрямо возразила Аня. — Что-то обязательно переменится, это закон жизни. Да и Бог не допустит такой несправедливости. Ты бы послушал, что говорят в очередях! Люди прозревают, Ваня. И скоро не позволят разным гадам плевать себе в лицо.

— Я вижу другое: торгашей, пьянь, ворье, полную аполитичность. Я вижу молодых людей, которые ничего не производят, только занимаются спекуляцией и делают из денег деньги. И им нравится такая жизнь! Эти, как и преступники, поддержат свое правительство — оно ведь не только для себя, но и для них старается. Я вижу стариков большевистской закалки, которые размахивают красными кровавыми знаменами с портретами вождей-тиранов, и молятся на истинных убийц русского народа, принесших всей нашей земле неисчислимые бедствия. Я слышу: «Долой! Убирайтесь преступники из Белого дома! Не грабьте народ! Отдайте в России русским телевидение!» Но я не слышу разумных предложений, как все надо исправить. Цепляются за прогнившее старое. Что это — глупость или желание и дальше быть рабами? Ничего нового не предлагается. Как же можно что-то изменить? Неужели в России не осталось умных государственных людей? Одни болтуны и демагоги?

— А Бог? — возразила с улыбкой Аня. Она тоже смотрела на мерцающие под звездами купола собора. — Ты забыл про Бога. Он кого-то вразумит, вложит в его уста самые нужные слова, доходящие до сердца каждого православного.

— В уста... Красиво говоришь, — улыбнулся Иван, обнимая правой рукой жену. — А как же пословица: «на Бога надейся, а сам не плошай»?

— Значит, мы еще не искупили страданием свою вину перед Богом.

— Но страдают простые честные люди, а жулики и лихоимцы купаются в роскоши и жиреют!

— Это дети Ада, у них другой бог — Сатана.

— Ну их всех к дьяволу! — с досадой произнес Иван.

— Поцелуй меня, дорогой? — приникла к нему Аня. — И не хмурься, ладно? Как бы нам не жилось, а я считаю себя счастливой: у меня есть ты, чудесные дети...

Поцелуй длился долго, он краем глаза видел, как порозовело в завитках густых каштановых волос жены маленькое ухо, как вздрагивали ее длинные изогнутые ресницы. Ощущал ее набухшую грудь, вдыхал такой родной молочный запах. Аня после родов еще больше похорошела, в глазах появился какой-то неуловимый внутренний свет. Особенно, когда она смотрела на детей. Девчонка превратилась в зрелую, умную женщину.

«Черт возьми, — подумал он. — Ведь у меня замечательная жена, чудные, здоровые ребятишки, вон, как дружно посапывают в кроватках! У меня есть голова, руки, работа — это ведь тоже счастье?»

— Ты сегодня ляжешь со мной? — заглянула ему в глаза Аня. Он слышал, как стучит ее сердце, а может, не слышал, а ощущал его толчки через упругую грудь, прижавшуюся к его груди?

— Счастье... — отрываясь от нее, вслух произнес он. — Какая это неуловимая штука! Только что было тошно на душе, а вот подошел к окну, посмотрел на собор, поцеловал тебя и я... счастлив!

— Я — тоже, — снизу вверх смотрела ему в глаза жена. И глаза ее сияли. Материнство делает женщину еще женственнее и желаннее.

— Ты и я — это не так уж мало! — произнес он.

— Ты забыл про Петю и Наташу, дорогой! Нас четверо.

— И Антон с женой ждут прибавления в семействе, — вспомнил Иван. — Ты знаешь, что я думаю? Когда горожане подадутся в деревни, станут крестьянами наши семьи, как в старину станут большими. Ведь раньше в деревнях по десять и больше нарождалось детей. Там каждая пара рук — богатство.

— А вдруг я все время буду рожать близнецов? — этот внутренний свет в ее глазах возбуждал его и вместе с тем немного смущал.

— Что ж, я только буду рад!

Он легко поднял ее и отнес на разобранную постель. Аня бросила коричневый атласный халат на спинку кресла-качалки. Она иногда укладывала туда, подстелив клеенку, спелёнатых близнецов и, сидя на мягкой скамейке, читала книгу. Чтобы они не сползали, Иван к подлокотникам кресла прикрепил резиновый ремень от эспандера.

Раздеваясь, он с удовольствием посматривал на жену: она, обнаженная, сходила к малышам, вернулась и, закинув пополневшие руки, поправила каштановые волосы. Они у нее были с блеском. Налитая грушевидная грудь стояла торчком, не отвисая, белые бедра стали шире, округлее. Трогательно двигались на ее узкой спине с ложбинкой треугольные лопатки. Всякий раз ложась с ней в постель, Иван испытывал глубокое волнение, вроде бы все привычно, но вместе с тем возникало и чувство новизны, приятной неожиданности. Аня научилась получать от близости полное глубокое удовлетворение. В этот момент она становилась прекрасной: большие глаза ее распахивались, хотя она смотрела на него, но видела что-то иное, губы вспухали, приоткрывая полоску белых зубов, розовые соски становились твердыми, на них выступали капельки молока. Дышала она учащенно, порывисто, что-то невнятно шептала, будто в забытьи. Ее движения под ним были частыми, сильными. Наконец, протяжный стон, и она сразу вся расслаблялась, глаза гасли, руки и ноги безвольно распластывались на простыни. Он знал, что сейчас ее нужно трогать, ласкать, что-либо говорить. Она внутри себя переживала радость близости, удовлетворения. В такие моменты она принадлежала лишь себе одной. Если что-либо скажешь или спросишь, она вяло ответит, часто невпопад. И он молчал. Скоро это проходило, она снова из таинственных грез возвращалась к нему. Но говорить им не хотелось, накатывалась блаженная усталость, веки сами собой слипались и им обоим снились красивые цветные сны. Помнится, Лола тоже бурно выражала свое удовлетворение, но ее постоянное сюсюканье вроде «как поживает наш мальчик? Где мое любимое родимое пятнышко?» Сейчас даже дико вспоминать, как он мог подобное выдерживать?..