Петр Краснов - Новомир

— Немного если.

— Немного. Штопор, есть ещё в этом доме штопор?! Сувенирный тот? Ах, вот он. Но цветов у тебя!..

— От родни, — опять солгала она, что-то надо было сказать… вот зачем? Промолчать бы. У тётки, какую изредка навещала, и правда были во дворике всякие цветы, пионы тоже — приносила, бывало. — От тётушки. От праздника, излишек…

— Что, в таком случае, было не излишком?! — весело удивился он. — Могу представить!..

— Много чего было, — резковато сказала она, не на него — на себя разозлившись.

— Люба, — проговорил он, без перехода и не замечая грубости её, но и без улыбки уже, — я знаю, ты же простишь меня… Не вёл этого дела, да, понадеялся на других, мало что знал, да-да, ну и вот… В конце недели, лучше в пятницу, сходи в этот клятый ЖЭК и получи ордер — нормальный. И будем считать, что этого ничего не было. Не было, понимаешь? И никаких обязательств тоже… никаких! И к этому мы больше не возвращаемся, прости. Кагор, церковненькое, ты же любишь… пей, за тебя, я так ждал, тебя увидеть хотел. И прости.

— Я тоже… — Она никак не ожидала такого и, главное, столь скорого поворота дела — ей чужого уже будто и неинтересного сейчас, не важного; отставила фужер, собираясь с мыслями немногими, опустив глаза. — Тоже не хочу возвращаться к этому… ко всему. И ордер не собираюсь брать. Пусть будет как есть. Так лучше.

— Лучше?

— Да, лучше. Нам вообще не надо встречаться. Может, время — оно, может…

Он не то что побледнел, но как будто подтянулся, строже стал. Отпил, давая себе время, глазами опять комнату обежал, на цветах остановил их — куда внимательней теперь… И с заметным трудом оторвался от них, долго посмотрел в окно:

— Понимаю, что не оценил, может, нашего… кризиса этого. Недооценил. Теперь понимаю. — Помолчал, отпил ещё. — Но, пожалуйста, не путай меня с ними. С родственниками. Наши отношения — это только наши… я не позволю никому лезть, не дам. И сделал, отбил им желание — всякое… Разобраться надо только нам. Это проще и человечней. — И посмотрел наконец ей в лицо, не в глаза. — Или я тебе совсем… как это сказать… противен стал?

Она не отвечала, нечем, и он сделал усилие над собой, усмехнулся:

— Тогда вправду ничего не попишешь… не поделаешь. Только горькую пить. Или, того хуже, уйти в коммерцию… Н-не понимаю, чего ты хочешь от меня: что я должен, обязан сделать, чтоб…

— Нет, Слав. Ничего. Ты… хороший, ты не думай так.

— Со скрипом, но соглашусь, перед тобой я… А дальше?

— Мы не можем встречаться, не должны… нет, не так. Но я не могу и… Не хочу. И ничего не обещаю. Ты прости меня тоже.

Он не сразу и медленно откинулся в кресле, было слышно, как оно скрипнуло. Тишина обнаружила себя вдруг — будто сама сказала о себе из всех углов этого пристанища; и тупой отдалённый, освобождённый потолочными перекрытиями от музыки и потому бессмысленный ударниковый ритм бесновавшейся где-то на этажах звукотехники не то что её усугублял, тишину, но какой-то безнадёжной делал. И жилище само, показалось, совсем утеряло уже для неё суть какого-никакого дома, о нём и речь не стоило вести, не то что ссориться, обижаться и обижать; и подумала, что зря не пожалела этого человека до конца, именно так, и не сказала сразу хотя бы ту часть правды, которую он имел право знать… Но какую, что ему скажешь и как? Даже и сказанного поправить было уже нельзя, необратимо всё здесь, даже и слова, мысли назад не затолкаешь, не вернёшь, и только на одно оставалось надеяться — что сам что-то поймёт… а навряд ли. Так легко мы с надеждами не расстаёмся, хоть с какими.

Заговорил он как-то неожиданно для неё — негромко, и так, как она вовсе не ждала, даже в интонации:

— А я сразу увидел: ты какая-то другая совсем, непривычная… тихая. Как монашка. Как горе пережила, отмаливаешь… — Она дрогнула внутренне, подняла глаза. — Вот-вот, и глаза… — Он сам отвёл взгляд, встал. — Про время ты сказала… всё фикция. Время тут наоборот… — Помолчал, всё глядя в сторону; но ей так и не находилось что сказать ему. — Я буду звонить тебе? Иногда, изредка? — Она кивнула. — Спасибо, позвоню.

В дверях он обернулся:

— Люб, возьми ордер… независимо ни от чего. Я прошу, очень. И потом, это такое десятое дело, что… Возьми, а?..

Она коротко качнула головой.

— До свиданья, Люба.

— До свиданья.

Вот теперь всё.

Но что это было опять — то, что сам он называл иногда не вполне понятным словом «сюр»? На мгновение какое-то мелькнуло, показалось: он знает всё… Не мог не знать, показалось, так всё в комнате-квартирке этой, в цветах, в ней самой полно было случившимся. И глупость, ложь эта про цветы очевидная, как и её — вот именно, что её — причина разлада с ним, почти надуманная, накрученная ею, потому что главное — какой человек, ну и всё другое, отчего забоялась даже она, как бы не проговориться… Ей нехорошо, нелегко дались эта ложь и это молчанье, ещё хуже было ему, но теперь всё. И радоваться ли этому, печалиться — она опять не знает.

Она не знает, откуда эта печаль — такого тонкого, серебрящегося на всём, как от молодого месяца, налёта. На всём, будто прощается она с прошлой всею жизнью своей — ставшей наконец былой. До сих пор ни разу ещё она не чувствовала такого ощутимого и много, слишком для неё много значащего то ли разрыва, то ли, наоборот, узла этой своей жизни, самого времени её, верёвочки той крученой, спряденной из несчётных ниточек разных, пёстрых, памятных и забытых напрочь, важных иль вовсе пустяковых… ну, отъезд из дома, да, учёба, работа потом, но это не меняло одиночества её, пусть одинокой, но центральности на белом на свете этом, она и слов-то не найдёт, как это выразить. И вот не то что прервалась, нет, но словно не в плетенье, а в узел всё, перехлестнувшись, спуталось и связалось, сошлось и стянулось враз, и уж не скажешь, будет ли виться дальше или так и пойдёт узлами… И всё прожитое её, всё такое долгое, непростое, как казалось, и так её волновавшее ещё вчера, — всё на самом-то деле лишь приготовлением обернулось к тому действительно нелёгкому и как никогда серьёзному, что ждало её не сегодня-завтра.

Она и хочет этой серьёзности и окончательности выбора — не понять, то ли ею самою, то ли бог весть кем и как за неё сделанного, — и боится, себя боится, что не справится… не она первая, конечно, не последняя тоже, но отчего печальна радость её, неполно счастье? Одно дело, эти нелепые, страшащие неизвестностью времена, готовые — она чувствует это — вломиться и в её малую, самую что ни на есть личную жизнь и ничего не пощадить в ней, раздавить и надругаться над всем, как только что нелюди те хотели — ни из-за чего, беспричинно, просто злу себя девать уже некуда… Но есть, видно, и что-то другое в счастье людском, какой-то покор, изъян изначальный и, похоже, неисправимый, та самая неполнота, да, какую человек начинает понимать лишь тогда, когда счастье непутёвое его, неверное сбыться пытается, утвердиться на слишком шатком для него человеческом основании…