Петр Краснов - Новомир

Отпуск оформила на удивленье быстро, без всяких проволочек, даже отпускные выдали сразу; главбух, подписав бумажку, буркнул не глядя: «Отдыхайте…» — на что ответила она в меру ироничным «спасибо»… или рассчитывают работать дальше с ней? Или убирают, как помеху, на время? Что-то легко ты, подруга, отделалась — пока…

В магазин сбегала, бутылку креплёного и конфет взяла девам с отпускных, а в киоске газету областную, бывшую партийную, — в приёмной телефон Базанова спросить, она ж не знает даже, в каком отделе он. Девчата ещё на отборе образцов, несколько вагонов сразу подали, Людмила за угловым столом считает на калькуляторе показатели и заносит их в рабочий журнал — а придётся ей, видно, переписывать его, заставят; и она, в мелкий газетный шрифт вглядываясь, набирает приёмную: редакция газеты?.. А вы не подскажете телефон корреспондента вашего, Базанова? Да, Ивана Егоровича… Ага, записываю… Как — в командировке? А-а, ну да… В понедельник, скорее всего? А раньше — нет? Спасибо…

Вот так, хочешь не хочешь, а свободна она… Ложная свобода, недоделанная… незаработанная, верней, по облегченью своему торопливому это чувствуешь, мелкому, по готовности оправдаться.

Но формально — свободна. И уж вечером его увидит, на тёплую, жестковатую, на широкую плиту груди его щекой ляжет и всё расскажет… пожалуется, да, как плохо и боязно ей одной, а у тех всё в руках, ведь всё ж им отдали, ворью, осталось душу только. Посоветуется, а то ждала она так, чтоб посоветоваться было с кем; и вот есть же наконец-то — и рядом нет… Дом их обихаживать будет, чтоб он возвращался, а всё прибрано в нём, у места, приготовлено и на стол подано, умойся только и сядь устало к нему; ну, и хлеб ещё нарежь, как водится.

Нагляделась, как у многих начинается, это чем-то вроде моды стало, что ли: голубкú голубкáми, при людях не то что не стесняются, нет, — выказать спешат, выставить, как у них всё гладко, сюсюкают… Чтоб через полгода-год из-за пустяков каких-нибудь нелепых вздорить вот так же при всех, ничем себя не стесняя, независимость выставляя свою, друг другу в лицо тыча ею, — от чего, от своего? Тогда уж лучше его не заводить, своего.

Это она от подружки вернулась, от Надьки, раздумалась так, на дворовом сидя крылечке, яблочки-ранетки на варенье нарезая в тазик, — второй Спас пришёл, мать сказала, яблочный. Ладно б, в городе, там такое сплошь и рядом, давно инфантильностью назвали это и удивляться уж устали, привыкли, — а здесь-то что делить, куда после вздора этого, раздора идти? На речку разве — на какой и утопиться-то негде. Но и сюда добралось уже, и тут в гордынку играют… А как начинали хорошо. Она от себя не скрывала — и на свадьбе тогда, и после, — что завидует подруге, ничего такого уж плохого в этой зависти и не было, больше сожаленья себе; и вот куда что делось, не чужие даже — враги, промашки малой, словца нечаянного не простят друг другу, она уж их урезонить пыталась, полушутя: «Тешитесь, да?..» А когда муженёк, папироску жуя от раздраженья, вышел покурить во двор, спросила: что, мол, серьёзное что у вас?.. «Да ну его… надоел просто!» — это с пузом-то на седьмом месяце. Поглупела больше, чем подурнела, и если две иголки в доме, а нитки ни одной — чем шить-то, в самом деле, сшивать?

На чужое счастье нагляделась — чтоб своему не торопиться верить?

Верить, не верить — это всё пустое, не то что понимает вдруг, а давно уже знает она. Делать. Как ни трудно, а делай, хоть даже и молчком, оно само за себя всё скажет потом, дело. Как мать, та много не говорит, отцу лишь «пожалится» иной раз — как вечером позавчера. Она из баньки как раз пришла, наскоро ею же протопленной, полотенце и кое-какую мелочь простиранную свою развешивала на бельевой верёвке у крыльца, волосы потом расчёсывать, сушить принялась, слыша, как разговаривают отец с матерью в летней кухне о том о сём; и уж хотела сказать отцу, с работы недавно вернувшемуся, чтобы шёл тоже, дровишек она подбросила для жару, как мать сказала там, с сомненьем всё: «Как они дюже скоро-то, Вань… Как на дежурству ходит к нему». — «Ну, ей тоже не семнадцать, — с некоторой досадой проговорил отец. — Дудишь об одном… Небось, подумала. Она у нас не зряшная». — «Она-то да…». — «И он — поискать. Хозяин, говорю ж. Ни с кем лук чистить не будет, сказал — и всё. С ним и Вековищев не очень-то». — «Вот ить какие вы, отцы… ни пожалиться, ни чево. Всё вам ладно да хорошо. Не-е, правду люди гутарют: мать — овца, да лучше отца…»

Вот и она пожаловалась, как приехала, — ему, своему; как можно разумней всё неразумное, подлое это рассказала: что делать-то, Лёш? Не в открытую ж идти, писать, в администрацию губернскую или хоть в эти самые… в органы, да и толку-то. Или вовсе не связываться, от греха подальше? Нарвутся же, рано или поздно…

— В открытую? Ну, ещё чего… не бабье дело это. Иван, говоришь, до понедельника?

— Навряд ли раньше, сказали.

— Ладно. Выберу время, может, доскочим до него. Н-ну, придурки русские… сдают народ свой, за гроши. Кидают. Данные какие с собой?

— Господи, да наизусть…

— Ладно, — повторил он. — Что, о переезде думать будем, Любушка?

— Обо всём, родной…

И о зиме думает уже, долгой, варенье вот какое-никакое заготовить надо, помидоров и всякого разного насолить — сразу взялась за это, как приехала, и мать уж, верно, догадывается, к чему дело идёт, не дивится такой охоте дочери, помогает как может. Привыкли к тому, что обедает и ужинает она у Алексея; а на этот раз сама решила дать отоспаться ему, хоть часиков пять-шесть — замотался же, ещё подсох, кажется, глаз не видно в прищуре, а в руки въелась цепкая машинная грязь. В самый разгар вошла уборка, и что только не приходится делать ему, за слесаря иной раз, сам же рассказывает, заскакивая на часок к обеду, весь мыслями там, а тут ещё и с нею… И уговорила, угладила. Губы шершавы, заветрели, не вот размягчишь, усмехается ими: «Я уж и то… Машину загоню в лесопосадку, приткну, минут десять, ну пятнадцать на баранке покемарю — и дальше…»

Он тут пластается за этот хлебушек, а какие-то ловкачи наглые насмарку все труды хотят пустить, на хоромы свои… вот уж вправду нахлебники! Неужто не поможет Базанов?

Она устала тоже, набегалась, у плиты настоялась за день и пораньше легла сегодня, на девичью свою с панцирной сеткой кровать за дощатой перегородкой. С самого начала, девчонкой-пятиклассницей выбрала себе она место это с окном, когда дом ещё только строился, отспорила у Павлика; и отца упросила, чтоб сделал её окошко створчатым. «Чтоб женишки лазили, да?» — сказал отец, чем очень смутил, но уступил всё-таки просьбам, доканючила.

Вечер на исходе давно, душный, последние жары томят степь, увалы её и поля с незадавшимся житом, село с привядшими, яблочной запашистой прелью исходящими садами, забившуюся под ракитники и коряги речушку. Духота и в доме тоже, зря не закрывали нынче ставни на день; спать не хочется пока, она переворачивается на грудь, лицом в окно, занавеску отводит, толкает створки наружу.