Владимир Ситников - Свадебный круг

— Не подведешь?

Как и следовало ожидать, дядя Митя заобижался и даже взбеленился. Он встал, подошел к маркеловскому столу.

— Скажешь, Федорыч! Да когда Помазкин тебя подводил-то?!

— Тогда все. Сделай бастенько, чтоб комар носу не подточил, — хлопнув ладонью по столу, подытожил разговор Маркелов.

Сереброва долгожданный приезд Надежды вроде бы уже не должен был радовать, ничего хорошего он не сулил. Надежда едет с Макаевым. И еще закрадывалась тревога — мало ли что может здесь она узнать о нем, Сереброве, но, несмотря на все это, независимо от опасений росла радость: Надежда едет к нему! Конечно, к нему, наконец исполнится то, о чем он так долго и наивно мечтал.

В те дни Серебров не раз встречал дядю Митю, который, озабоченно ругаясь, менял оглобли у потерявших праздничный вид выездных санок, скрипя галошами, волок домой моток испревших ременных вожжей и призывал оборвать руки тому, кто так хранит сбрую.

— Как бес на бересте, крутюся, — жаловался он.

В торжественное воскресное утро, отправляясь в Крутенку для встречи гостей, Серебров и Маркелов вспоминали, все ли сделано, чтоб показать Макаеву, ложкарские гостеприимство и размах. Вроде все было сделано «бастенько».

Из электрички Макаев выскочил в спортивном колпаке с пампушкой, в куртке и брюках с нарядными белыми лампасами. Ни дать ни взять — олимпийский чемпион. Следом за Макаевым выпрыгнула на заснеженную платформу Надежда. Как всегда, одетая ловко, по самому последнему журналу мод: в желтом кожушке с белой опушкой, с шелковыми вензелями на застежках, ловких брючках, в расшитых такими же белыми вензелями сапожках.

— Вот это бабец! — пропел Маркелов и истово заковылял навстречу гостям с раскинутыми руками. — Приветствую вас, дорогие друзья, на крутенской земле.

Макаев, до этого мельком видавший Григория Федоровича, узнал его, обнял и даже поцеловал. Надежду Маркелов чмокнул в щеку по собственному почину.

— Ну, вот и мы, — обрадованно проговорила Надежда.

Глаза у нее влюбленно светились. Она была воплощением чуткости. Сереброву казалось, что она вот-вот выкрикнет ему: «Что же ты, Гарик, смурной-смурной?! Звал ведь, звал?! Думаешь, я приехала из-за Макаева? Из-за тебя, дурачок! Я хочу видеть, где твои хваленые Ложкари. Ну, вези меня или неси. Я на все готова». От ее сияющего сочувственного взгляда у Сереброва начал уходить из груди холодок. Как хорошо, что она приехала.

Белым огнем слепили глаза сугробы, райски безмятежной была голубизна неба, словно и погода загодя была запланирована в кабинете Маркелова. Серебров вел машину по сверкающей ледяной эмали тракта, веря и не веря тому, что Надежда сидит рядом с ним. Она рассыпала восторги. Когда хотела, она могла быть такой милой и простенькой, что Серебров невольно впадал в умиление.

— Ой, как все хорошо! Макаев, смотри, какой снег. Не снег, а серебро высшей пробы, — говорила она, глядя во все глаза на закуржавевшие деревья.

— Я могу показать тебе живую лошадь, настоящую корову. Ты отличаешь лошадь от коровы? — подзадоривал ее Серебров.

— Ой, Гарик, покажи, — радовалась Надежда.

Маркелов и Макаев джентльменски сели сзади. Макаев расспрашивал, как тут в Крутенском районе со строительством, есть ли своя самостоятельная организация или просто стройучасток. Макаев, видимо, хотел показать, что он не лыком шит, в курсе сельских забот. Маркелов осторожничал, не срывался с предупредительно-вежливого тона, не зная, как отнесутся гости, если он выдаст шуточку позабористее. Пришлось Сереброву разрядить напряжение и рассказать заимствованный у Генки Рякина почти школьный анекдотец. Гости приняли его, и из Маркелова посыпались присловья:

— После ильина дня ночи длиннее, лошадь наедается, мужик высыпается. Дело к страде — райисполкомовцы звонят: «Григорий Федорович, начал ли жать?» — «Начал», — говорю. «Чего, рожь?» — «Да не чего, а на кого, — говорю, — на комбайнеров жать начал».

И Макаев, и Григорий Федорович взапуски состязались в остроумии, согласно и охотно гоготали, довольные друг другом, тем, что с ходу нашли взаимное понимание.

На двенадцатом километре во всем фанерном великолепии красовалась эмблема: коровья голова с деревянным колосом и обозначением, что начинаются земли колхоза «Победа». Здесь ждал гостей дядя Митя с санками, запряженными парой лошадей. Лошади пугались непривычного бряцанья колокольцев и недоуменно прядали ушами. Дядя Митя, подпоясанный кушаком, необыкновенно статный, с раздвоенной, как тетеревиный хвост, бородой, сделал варежкой под козырек. По случаю торжества нацепил он прямо на суконное полупальто медали за оборону своих и взятие закордонных городов, а также знак ветерана войны, подпушил лихие усы. Лицо у него было ответственным и строгим. Гости и хозяева вышли из машины.

— Мой заместитель по разным веселым вопросам, — сказал Маркелов.

— Так точно, — подтвердил дядя Митя и снова поднес рукавицу к шапке.

Праздничный и суровый, подал он гостям тулупы. Один с почтением — Макаеву, второй с пренебрежением — Надежде. Тут он не удержался от замечания.

— Оболокайся, девка, пуще, а то просвистит тебя. Сразу вижу, форсеть больно любишь, кровь в тебе играет.

Повизгивая от необыкновенности предстоящей поездки, Надежда забралась в санки. Ее умиляли и позванивающие колокольчики, и настоящие, живые заиндевевшие лошадки в нарядной сбруе, и такой бравый стилизованный кучер. Все было, будто в кино, весело, цветасто, шумно. Санки понесли по тракту заливистый Надеждин смех. Гулко вторил ему сочный хохоток Макаева.

— Ой, Гарик, хочу жить в деревне! — отогнув необъятный воротник тулупа, успела крикнуть Надежда.

Дядя Митя, истово исполняя свои обязанности, привстал и пошел накручивать вожжами над головой. Войдя в азарт, он кричал что-то давнее, ямщицкое. Наверное, так же забубенно гонял он на конях в жениховскую свою пору, с ходу покоряя сердца девок и молодух. Так же, как те молодухи, испуганно, разжигающе взвизгивала Надежда, когда дядя Митя, опасно накренив санки, повернул лошадей.

Серебров и Маркелов не спеша ехали в машине следом, довольные тем, что удивили гостей, что дядя Митя блестяще ведет свою роль и все пока идет «бастенько».

Из-за горы взнялись заиндевелые купы ложкарских сосен и развесистые, как дубы, дымы дяди Митиных печных труб. Помазкин замахал руками. Он и тут не утерпел — похвастал:

— Почитай, все печи складены моимя руками.

У деревянного здания конторы дядя Митя сделал картинный крутой разворот, но перестарался и вывалил гостей в снег. Они, очумелые, раскатились по сугробу. Маркелов, загребая увечной ногой, заспешил к ним, готовый извиняться и на чем свет разносить дядю Митю за такую оплошность. Дядя Митя, потеряв осанистость, суетился, приговаривая: