Владимир Ситников - Свадебный круг

— Да не трусь ты. Это одна формальность. Ты просто напиши объяснительную, что купил сруб у дяди Мити для Надежды Леонидовны, поскольку был в дружбе, а дядя Митя подтвердит: эдак, мол, купил и нанял его печи сложить, баньку срубить, ну и наличники вырезать.

Да, гладкий, логичный сценарий сочинил Макаев. Причем чести жены не пожалел. Плетите, дескать, что угодно. Не вмещались в сценарий, на взгляд Григория Федоровича, чистые мелочи. Серебров знал, что за «мелочи». Банный сруб оказался пятистенком — мелочь, ставил его Макаев не на свои деньги, а за счет колхоза «Победа» — тоже мелочь. И даже за наличники, резьбу по дереву, кладку камина и печей, строительство бани расплачивался с дядей Митей не Макаев, а колхоз.

В глазах у Маркелова уловил Серебров усталость. Наверное, и правда сердце болело. На мгновение Серебров вдруг ощутил жалость к Григорию Федоровичу, захотелось сказать ему мягко и вразумительно: «Зачем ты, Григорий Федорович, известный человек, отличный руководитель, влезаешь в эти махинации, имя свое порочишь?» Но ясно было, что не примет этих слов Маркелов, что обидится он: яйца курицу учат. И Серебров проговорил с усмешкой:

— Прекрасное сочинение! Его надо послать на студию художественных фильмов, Макаева переводом оформить сценаристом, а тебя, Григорий Федорович, директором картины.

Маркелов обиженно заворочался на стуле.

— Смеешься? А ведь ты все начинал, ты позвал Макаева в гости, — стал цепляться Григорий Федорович. Хотелось ему втянуть в эту веселую компанию и Сереброва. Откинувшись на стуле, Серебров пошевелил в воздухе пальцами.

— Это ведь, Григорий Федорович, две большие разницы, как говорят в Одессе. Две очень большие разницы.

— Не знаю, как там говорят, — насупился Маркелов, — но моя просьба такая: напиши объяснительную — купил, мол. И съезди, объясни им это все. По гроб не забуду добра. Ты понимаешь, если что случится, мне уже не подняться.

— Ну что ты, Григорий Федорович, все образуется, как говорит Помазкин. Теперь я никуда ехать не могу. У меня кормов всего двухнедельный запас, — трудно проговорил Серебров, попирая горло. — Завтра в Мошкино еду, а может, и на юг придется рвануть. Ты понимаешь, на волоске я.

Маркелов крутнул головой, расслабляя ворот рубашки, оттянул галстук.

— Не плачь, продам я тебе соломы, направишь машины, свои да «Кировца» пошлю с овсянкой, только съезди, напиши объяснительную.

— Сегодня не могу. Завтра, — неожиданно для себя сказал Серебров. — А за солому спасибо, выручишь.

Маркелов встал, хмуро бросил:

— Упрям ты. Ну ладно, послезавтра-то съездишь?

— Послезавтра разве что, — нехотя ответил Серебров. Теперь они молча шли к конторе. Маркелов уже не шутил, дышал шумно.

Оставшись один, Серебров вдруг понял, на что он идет. Совесть свою меняет на солому, чтоб выручить Макаева, чтоб Маркелов вышел сухим из воды. А о нем, Сереброве, будут говорить: «Молодой да из ранних». Не успел года поработать — уже начал жульничать. Нет, не пойдет он на это ни за что. Не может он быть жуликом в глазах ильинцев.

Серебров связался с Маркеловым и хриплым, виноватым голосом проговорил, что разыгрывать по макаевскому сценарию роль купчины, который дарит особняк, отказывается. Нет желания играть такую роль, и объяснительную он писать не будет, и к контролерам не поедет. Правильно они против Макаева копают.

Григорий Федорович долго молчал, наконец сказал:

— А злопамятный ты, не можешь Виктору Павловичу простить, что он Надежду Леонидовну увел у тебя.

— Все уж быльем поросло, — откликнулся Серебров, вешая трубку. Да, теперь Маркелов кормов не даст. Теперь предстоит лететь к богатому соломой дяде Броне и выменивать ее на лес, потому что южане далеко не простаки.

Наверное, все-таки вывела его из себя эта история — совсем забыл, что самолет в Минводы летает по нечетным дням, а сегодня двенадцатое. И вот получается — он приехал в Бугрянск, и здесь у него оказалось свободное время.

«И она написала, наверное, из-за той же злополучной дачи, — с обидой подумал он о Надежде. — Конечно, из-за дачи». Однако все же решил заглянуть к ней в ателье и сказать, что на сделку не пойдет, пусть Макаев выплатит свои денежки.

В ателье приемщица заказов пораженно всплеснула руками.

— Неуж, Гарольд Станиславович, не слыхали? Ушла от нас Надежда Леонидовна. Ученый теперь человек, не чета нам. В швейном техникуме преподает.

Ух, какие сдвиги произошли в Надькиной жизни! Значит, одолела технологический институт? Молодец!

По знакомому переулку Серебров прошел к желтому, с белыми колоннами зданию техникума, смахивающему на помещичий особняк. Как быть? Позвонить ей из телефонной будки? В учительской стоял галдеж. Смеялись над чем-то женщины. И пока искали Надежду, он невольно прислушивался к этому смеху.

— Ой, Гарик, это ты? — пропела она обрадованно. — Ты откуда говоришь? Почти отсюда? А у меня еще урок. Ты сможешь скоротать это время. Через пятьдесят минут я — твоя.

Она, как всегда, рискованно шутила.

Ну, конечно, он подождет, поскитается.

Он бродил по «необитаемым островам», как называл когда-то захолустные улочки, и вспоминал мучительные и сладкие для него дни. Повеяло чем-то милым, давним из того времени, когда он неотступно ухаживал за Надькой. Милым и обидным. До ее знакомства с Макаевым он повсюду сопровождал ее. Ходил на демонстрацию модных фасонов одежды. Там Надьке аплодировали больше, чем другим. Платья и костюмы ее оказывались самыми модными. На ногтях у Надьки был не просто маникюр, а разрисованный какими-то виноградинками. Она везде стремилась произвести впечатление. Даже на лыжную прогулку в сосновый парк, широко раскинувшийся за рекой Радуницей, собиралась, как на смотр мод. Гарька разыскивал загодя лыжи под цвет костюма, заказывал к дому такси. Надьке надо было, чтобы ей позавидовали другие лыжницы, чтобы украдкой стрельнули на нее плутоватыми глазами примерные мужья, покорно, след в след, идущие за своими женами. Как давно это было и было ли?

Надежда слетела с невысокого крылечка, как всегда, продуманно одетая, ловкая. Под полями меховой, дымчатой шляпки лицо похудевшее, в глазах милая, виноватая улыбка.

— Не идешь, а танцуешь, — подзадорил он ее, чувствуя, однако, отчуждение.

— Ой, Гарик, я, наверное, стала старухой? Разве такой я была?

Она, как всегда, напрашивалась на похвалы.

— Когда я вижу тебя, я чувствую себя ограбленным. Из-за тебя бы, наверное, в прошлом веке стрелялись поэты и гусары, — сказал он, ощущая прежнюю холодность.

— Все, все теперь, Гаричек, в прошлом. Я себя чувствую старой маразматической клячей, — проговорила она, уверенно беря его под руку.

Надо было продраться сквозь традиционную словесную накипь, чтоб услышать от Надьки естественные слова, узнать, что побудило ее просить о встрече.