Алла Бархоленко - Он увидел

Огибая рытвину, он заметил, что городка уже не видно, ни одного огня не светилось позади, только слегка алел в стороне западный край неба, не разгоняя густеющих сумерек. Он был один во всем видимом ему пространстве, да и дальше не чувствовалось никакого движения и жизни. Он ослаб и ощутил напряженное гудение в теле, и ноги, которые в забвении продолжали бы двигаться и дальше, теперь задрожали и подогнулись.

Григорьев осторожно опустил свою ношу и выпрямился.

Совсем смерклось, ниоткуда не доносилось ни звука. Серела, густо чернея в рытвинах, возникавшая из темноты и в темноте исчезавшая колея. Покрытые пылью обочины источали бессильные травяные запахи, сухие и тленные. Звезд не было, тьма неведомо копошилась по сторонам, баюкая и приближаясь.

Вдали возник свет, раздвоился, послышался шум мотора. Григорьев выскочил на дорогу, замахал руками. Машина притормозила, осветив черного человека и белый гроб, шарахнулась в сторону, и опять все исчезло, как оборвалось, мир и все наполнявшее его перестали быть, и безмерная глубина простирающейся ночи стерла Григорьева.

Через какое-то потерянное время опять возник свет, долго кивал, качался то вверх, то вниз, приблизилась еще одна машина, ослепила и тут же ударила тьмой, проехала мимо, но через сколько-то метров остановилась, сдала назад. Григорьев, подперев голову руками, безучастно сидел у гроба.

Из «Запорожца» вылез дядька, постоял перед молчаливым Григорьевым, вернулся к машине, достал из-под сидения веревку и сказал:

— Давай, парень.

Подняли гроб на крышу, захлестнули веревкой, стянули. Григорьев сел рядом с дядькой. Сколько-то ехали молча.

Хозяин «Запорожца» достал папиросы, протянул:

— Куришь?

Григорьев качнулся отрицательно. Хозяин убрал пачку. Спросил погодя:

— Не хочешь рассказать?

Григорьев опять покачал головой.

— Ну, и ладно. Познакомимся? Самсонов Владимир Кузьмич.

— Григорьев… — Губы разжались с трудом, будто не выговаривали слов лет десять.

Самсонов поглядывал сбоку, не отставал:

— Дорога, черт ее дери… Тебе куда?

— В Новую.

— А-а… Почти по пути. Ничего, успею. Мне главное — завтра. Голову снимать будут. — Самсонов усмехнулся. — Скажи на милость, самый быстроотрастающий орган у человека — это голова. Что, раздражаю вас?

— Да что вы… — пробормотал Григорьев.

— Картина, конечно… Вы на меня впечатление произвели, от этого и разболтался. Темень-то, а? А гроб белый, откуда-то свет находит, виднеется, жемчужно этак… А сейчас нас представляете? По дороге, с габаритными огнями, машины не видать, а только это белое… Кто-то сзади нагоняет, давайте пропустим.

Взяли в сторону, остановились. Самсонов вылез постучать по скатам, проверить веревки. Григорьев тоже потащился за ним — оказывается, совсем не хотелось одному.

Настигла легковая, завизжала тормозами и голосом, вильнула, съехала на обочину, замерла, больше из нее не доносилось ни звука. Самсонов и Григорьев торопливо подошли, Самсонов осветил фонариком: молодец в джинсах обмяк за рулем. Потрясли, похлестали по щекам, вернули в разум.

— Ты чего, дурак? Думаешь вечно жить? — вопросил Самсонов.

Молодец в джинсах моргал молча, пальцы на руле трепетали. Самсонов выключил фонарик, произнес из темноты:

— Я бы в воспитательный минимум морг включил, точно. Чтобы не очень насчет себя обольщались.

Вернулись к своей кубастенькой, поехали. Гроб наверху поскрипывал. За «Запорожцем» на почтительном расстоянии потащились стронувшиеся с места «Жигули».

— Отстать боится и вперед не хочет, — усмехнулся Самсонов.

И о чем только не говорил Самсонов за полтора часа — и о дорогах, и о спортивных машинах, и о своем НИИ, и о своих дочерях, и снова о дорогах, славных российских дорогах, — все не очень навязчиво, как бы к слову и делу, и под конец Григорьеву даже понравился его хрипловатый насмешливый голос, он так хорошо заполнял окружающий вакуум, но, еще через пятнадцать-двадцать минут Самсонов похлопает Григорьева по плечу и уедет, уедет в ночь и свой НИИ, и чтобы не очень жалеть об этом скором будущем, Григорьев стал думать, какой Самсонов ужасный болтун, какой громоздкий и бестактный человек, и правильно, что завтра начальство оставит его без головы.

— А завтра суббота, — сказал Григорьев.

— Ну да, и что? — чрезвычайно заинтересовался Самсонов.

— А разве можно по субботам снимать головы?

— А мы энтузиасты, — хохотнул Самсонов. — А вот и ваша Новая. Вам куда?

— К больнице… Вон то здание.

Подъехали. Сгрузили. Григорьев сказал спасибо, вынул бумажник и протянул Самсонову двадцать пять рублей.

— А вы шутник, — сказал на это Самсонов.

Григорьев не понял и продолжал стоять с протянутой рукой.

— Да бросьте вы, Григорьев! Стыдно…

Григорьев пожал плечами и убрал деньги.

— Ну, а куда лично вам? — спросил Самсонов. — Может, еще подвезти?

— Нет… Я тут.

— Не понял?

Григорьев промолчал.

— Вы тут — это у вас чувства? Или что? — настырно лез Самсонов.

— Чувства, — сказал Григорьев, внезапно озлясь и сжимая кулаки.

— Батенька, да вы либо побить меня хотите? Да мы же в разных весовых категориях! Пойдемте-ка, я провожу вас домой. Выспаться надо, а то вас на завтра не хватит. Пойдемте, Григорьев, пойдемте…

— Да уезжайте вы ради бога!

— Ну, как хотите, — вздохнул Самсонов.

Он залез в свой «Запорожец» и долго возился там, машина под ним покачивалась и постанывала. Григорьев нетерпеливо ждал, когда он наконец уедет, но Самсонов открыл дверцу и позвал:

— Григорьев, подите сюда.

Он подошел. Самсонов наклонил переднее сиденье, пригласил:

— Будем ужинать, залезайте.

Его даже закачало от голода, но он упрямо медлил.

— Да бросьте вы кочевряжиться, в самом деле! — сердито проговорил Самсонов, придерживая отогнутое кресло.

Григорьев залез на заднее сиденье, Самсонов опустил спинку, захлопнул дверцу, включил освещение и пододвинул газету с толстыми ломтями колбасы, с косыми кусками белого хлеба и крупными помидорами.

— А это — для начала. — Самсонов протянул полстакана прозрачного. — Без всяких, вам нужно, а то загрызете меня ночью.

Григорьев выпил. И очень хорошо пошло, без препятствий.

— Ешьте. Сколько не ели — день, два?

— Два.

— Приехали? Когда? Никого здесь нет? Друга хороните?

— Сестру.

— Ешьте, все ешьте, еще нарежу. Значит, так: вы на заднем устроитесь, а я тут. И попрошу без разговоров, вы совершенно несносный болтун! Все, все, спать! Советую раздеться, ибо утюга нет и жарко. Обувь снимем и кинем под машину — проветриться. Все? Нате вам портфель под голову. Ну, все, поехали…

Санька сидела на бугорке, ждала, когда проснутся. Она уже не раз отыскивала для себя приличный предлог и подходила к машине, чтобы взглянуть на Григорьева. Если она смотрела слишком долго, Григорьев начинал хмуриться во сне, и Санька виновато переводила взгляд на спавшего рядом человека, с некоторым недоумением рассматривая широкоскулое лицо с лохматыми бровями и широким подбородком, с крупным, рыхловатым носом, с губами, своеобразно подчеркнутыми по краям светлой линией, — мужественное, приятное, намного более привлекательное лицо, чем григорьевское с его нейтральными, как бы смазанными чертами, и никак не могла определить, почему более приятное ей безразлично, а другое — почти неуловимое, изменчивое, то как будто совсем стертое, то вдруг разверзающееся непонятным провалом — вызывает в ней поминутный трепет и обмирание. Скоро она уяснила, что эти-то провальные мгновения и притягивают ее, обещая что-то, что-то к ней приближая, и она готова ждать на краю хоть сколько.