Алла Бархоленко - Он увидел

— Ну, откройте, ну откройте, Николай Иванович, это я, ну миленький, вы же там, я знаю, что там, что там с вами, ну Николай Иванович, ну откройте, откройте, откройте…

Наконец задвигалось у замка, щелкнуло громко, и Санька ворвалась в поддавшуюся дверь и подхватила усохшего Николая Ивановича и повела в комнату, уговаривая и возмущаясь:

— Ну, вот и хорошо, вот и пойдемте, да что это? Вот еще немного, а вот сядем сюда на одну минуточку, я вам чистое постелю, да почему же к вам никто не пришел?.. Да и я-то, и я-то, вот дура, вот дура! Ну, вот и нашла, вот и постелем быстренько, а вы еще чуть-чуть посидите, я вам полотенце мокрое. Вы не бойтесь, Николай Иванович, я умею, я брата мыла, вот и все, вот и умылись, а теперь вот сюда, вот мы и в чистом. Лежите, лежите, я чего-нибудь в холодильнике у вас посмотрю… Да нет, я в магазин слетаю и через полминуточки обратно, вы только ключ мне дайте, чтобы не захлопнулось случайно, где он у вас, в каком-нибудь кармашке? Вот и нашла, потерпите, Николай Иванович, потерпите, миленький, я прямо сейчас…

Когда Санька, задыхаясь от бега, вернулась из магазина, Григорьев спал. Она вскипятила молоко, остудила под краном, налила в большую фаянсовую кружку и осторожно разбудила Григорьева:

— Выпейте, Николай Иванович… Пейте, пейте, это молоко, я его с яйцом и сахаром. Все пейте, все, постарайтесь, миленький Николай Иванович. Вот и хорошо, вот и спите теперь, я тут буду, вы спите…

Григорьев послушно все делал, и выпил, и заснул. Санька, бесшумно двигаясь, принялась за уборку.

На следующее утро Григорьев, проснувшись, пустился извиняться и благодарить, а Санька возмутилась:

— А прекратите-ка мне эти любезности, уважаемый Николай Иванович, чтобы я больше и не слышала. Я вот одного понять не могу: почему с работы к вам никто не пришел?

— Я отпуск взял, — немного смутился отчего-то Николай Иванович.

— А, ну это еще туда-сюда. А отпуск у вас по графику?

— Нет, без содержания…

Санька не спрашивала больше, только кивнула. Если захочет Григорьев, то сам скажет, и так понятно, что она про график не для светской беседы. Только вот скажет ли?

— Сашенька… — через некоторое время позвал Григорьев. — Я ведь собирался поехать… В общем, я хочу съездить на могилу отца.

И он пытливо уставился на Саньку — что она?

Санька молча кивнула.

— Вам это не кажется странным? — спросил Григорьев.

— Что же тут странного? — удивилась Санька. — Я бы тоже поехала, если бы у меня были могилы.

Григорьев еще помолчал и опять взглянул:

— Понимаете, Сашенька… Я хочу перевезти сестру. Туда, к отцу.

Санька посмотрела издали на тот запыленный луг и одинокий крест, поняла и снова кивнула.

— Но это уже совсем странно? — спросил Григорьев.

— Да почему? — воскликнула Санька. — Все естественно совершенно! И правильно. Это очень правильно, Николай Иванович, и удивительно, что вы смогли найти такое простое и правильное. И знаете что, Николай Иванович… Я с вами, ладно?

— Вы? Ну, что вы, это вам не нужно, нет, нет, это совсем ни к чему, это личное и это… Ужасно все это, как-то не так и в какой-то мере ужасно, разве вы не чувствуете?

— Но вы же поедете.

— Да, — кивнул Григорьев. — Это я решил, — сказал он, глядя горящим взором в темный угол. — Иначе, собственно, можно было и не затруднять себя жизнью, — пробормотал он вдобавок.

— Вот видите, — осторожно проговорила Санька.

— Да, но это я! Она была моей сестрой. И я последний. Вам этого не понять — когда человек остается последний. А для вас это никак не обязательно и… Я хочу сделать это один.

«Чтобы легче страдать от несовершенства мира, — подумала Санька. Но не стала говорить этого вслух, наверняка зная, что лишит себя возможности упросить Григорьева и даже возмутит его легким пониманием скрытых пружин его поступков и этим, может быть, насовсем потеряет его. — Нет, нет, Григорьев, я не стану вас беспокоить, я буду глупенькой и заботливой, ведь вы больны, и у меня, если хотите знать, чуть сердце не разорвалось вчера, когда я увидела вас таким беспомощным, жалким и обреченным. Вы очень даже могли отдать концы, Николай Иванович, потому что вам было скучно, по́шло и все стало ни к чему. Ведь вы умирали от одиночества и еще от каких-то материй, а вовсе не от детской ангины. Нет, Николай Иванович, я вам не позволю…»

— Извините, Сашенька, я все о своем и о своем и никак не спрошу, как чувствует себя ваша мама.

— Ей уже лучше, — ответила Санька. — Даже можно сказать, что ей совсем хорошо. А вот вы — как вы поедете? А вдруг опять заболеете? Да и один везде, а везде только незнакомые будут, а у меня время, да и лето, да и поездить интересно…

— Да вы лучше куда-нибудь на юг или вот в Прибалтику, тут близко, а со мной зачем? Нет, Сашенька, нет, глупости!

— Да не глупости, я, может, одна не хочу, я не люблю одна ездить, а тут мы уже знакомые, да и зачем мне Прибалтика, я не люблю где народу много, да и приеду я в Прибалтику еще сколько раз, а в ваш город, может, за всю жизнь случая не будет, а вы мне покажете, где мальчишкой бегали, где девчонок за хвостики дергали.

— Да какие девчонки, — улыбнулся Григорьев, — я тогда в пятом классе был.

— Да это же самый такой возраст! Я, например, в первом классе влюбилась. Аккуратненький был такой мальчик, Толя Строгальщиков, в белом воротничке и отличник, и на меня ну никакого внимания! А вы до самого пятого класса дошли и чтобы ни одного романа — не поверю!

— Да вот, ей-богу, Сашенька, я совершенно невлюбчивый человек, и ни одна дама меня даже в пятом классе в упор не видела.

— Да откуда же вам знать, — легко болтала Санька, — откуда вам знать, Николай Иванович? Я ведь Толе Строгальщикову тоже не докладывалась. А у вас там качели на веревках были?

— Ну, как же без качелей!

— До чего я на качелях любила! Вверх-вниз, вверх-вниз… Со мной дрались всегда из-за качелей. Николай Иванович, ну я же вам мешать ни в чем не буду!

— Да вы, Сашенька, в самом деле, что ли, хотите со мной?

— А зачем мне то, что не в самом деле?

— Да, вообще-то я рад был бы, только чтоб вам не в тягость, от меня ведь никакого удовольствия — какой-то мрачный, задумывающийся тип.

— А мне нравится отгадывать, кто о чем думает, — сказала Санька.

— И получается? — спросил Григорьев.

— Проверить трудно, — засмеялась Санька. — Не признаются!

Она уже видела, что заговорила его, что он уже согласился, чтобы она ехала с ним, и от ликования и благодарности ей хотелось сказать Григорьеву о том, какой он удивительный человек и как она верит в него, сказать хотелось очень, прямо неудержимо, даже в груди заломило, будто ей дышать не позволяли, но она все-таки остановила себя, вспомнив, что и так слишком многого добилась, и к этой-то радости надо привыкнуть, что ей даже и не мечталось о такой удаче, пока она колесила в Смоленске по магазинам и выставкам, пока ночевала на вокзале, на всякий случаи изучив железнодорожное расписание и выбрав поезд поближе к утру, чтобы без запинки ответить, если ее приметит милиция и поинтересуется. Она без помех думала всю эту неделю о Григорьеве и о том, как ей быть дальше, и решила, что пойдет дворником, чтобы и работа была, и жилье не общежитское, а отдельное, потому что не хотелось ей сейчас никого рядом, и еще удобное в дворниках то, что день свободен, так что, если такое выпадет, она сможет повидаться с Григорьевым, когда тому удобно. Ей повезло, долго бегать за работой не пришлось, устраивалось все, как она предполагала, и она договорилась, что придет с заявлением в понедельник, а пока побежала на ту улицу, где жил Григорьев. Эту улицу она с первого дня знала, как родную, вплоть до проходных дворов и трех бездомных собак, которых каждый раз щедро кормила пирожками с ливером. Заходить к Григорьеву она считала неудобным, назначила себе выждать десять дней, но затомилась, забеспокоилась и явилась на седьмой, ужасаясь, представила, что было бы с Григорьевым, выдержи она характер. Она снова поедет с Николаем Ивановичем, будет хоть молчать, хоть говорить, но будет рядом, и даже, может быть, долго, может быть — целую неделю, и не нужно будет прятаться и стараться не попадаться ему на глаза. Теперь она поедет с его согласия, можно сказать, законно, теперь исчезнет вороватое, неприятное чувство, которое томило ее в дороге до Смоленска, теперь она будет с Григорьевым почти на равных. Почти — потому что она все-таки вынуждена скрывать от него главное: она-то определенно знает, что связала с ним свою жизнь навсегда и сводят их сейчас уже не обстоятельства, им не подвластные и все уравнивающие, а ее воля и ее усилия. Это казалось Саньке не совсем честным, похожим на обман или заговор, она не хотела даже малого обмана ни с кем, а уж с Григорьевым-то не хотела этого и подавно. Но терзаться терзалась, а ехать все равно напросилась, и хоть успокаивала себя тем, что никогда не принесет Григорьеву и малого вреда, но покоя все равно не было.