Вильям Козлов - Карусель

Скорее, не мужчины измельчали, а женщины стали мужественными. Когда-то они гордились тонкими талиями, маленькими руками и ногами, а в наш век одетые в джинсы и куртки рослые плечистые девушки мало чем отличаются от парней, кстати, точно так же одетых.

Другие женщины пошли, иные и мужчины стали...

Я все еще смотрю на белый лист бумаги, хотя мысли и далеки от него, слева от меня окно, за ним уткнулась зеленым куполом в облачное небо береза. Я ее посадил сам. С каждым годом береза все вздымается ввысь, уже подпирает ветвями шест со скворечником. Шест прибит к столбу изгороди. Хлопает на ветру полиэтиленовая пленка у колодца. Мой приятель Гена Козлин сделал парник для огурцов. Дожди и ветры разодрали пленку во многих местах. Меня несколько дней не было в Петухах, Гена, по-видимому, тоже не приезжал из города, огурцы никто не поливал, не смогли туда залететь под пленку и пчелы со шмелями, чтобы опылить желтые цветы, и огурцы в парнике не уродились. Сколько раз я втолковывал Козлину, чтобы он не занимался пустым делом, однако каждую весну он упорно натягивает между жердями пленку, сажает рассаду, потом все это за летние месяцы разрушается, а огурцов, как говорится, кот наплакал.

Из окна я вижу вдали три огромных вяза, там на пригорке пионерлагерь. Иногда в мою тишь да гладь врывается требовательный голос начальницы: «Воспитательница Борисова, срочно зайдите в канцелярию!» —или тревожное: «Объявляется учебная тревога! Учебная тревога! Всем на линейку!» Но чаще всего часами выплескиваются из мощного динамика песни популярных зарубежных певцов Челентано, Кутуньо, особенно часто гоняют «Модерн Токинг». Я никак не пойму, чей это услаждается слух: пионеров или воспитателей?

Из другого окна, а всего их в доме шесть, можно увидеть дорогу еще в один пионерлагерь — «Строитель». В пятидесяти метрах от моего дома — небольшое озеро без названия. Оно до половины заросло камышом и осокой. В нем илистое дно, и никто не купается. В прошлом году осенью на него опустились два прекрасных лебедя. Для меня это был праздник. Вместе со всеми я спозаранку бегал к озеру и подкармливал булкой нежданных гостей. Лебеди пробыли на тихом озере неделю и улетели.

Самый красивый вид у меня — это от бани, что стоит на пригорке. Песчаная дорога с указателем на пионерлагерь, озеро, за которым сразу начинается сосновый бор с выступившими на зеленый луг несколькими огромными деревьями. Часть луга распахали под картошку, а большая часть сохранилась в первобытном виде. Там меж молодого сосняка осенью можно найти маслят и рыжики. Они растут прямо в траве меж валунов. Сосновый бор уходит к заасфальтированному шоссе, которое выводит на большую магистраль Ленинград — Киев. Петухи ближе к Невелю, а до Великих Лук от меня километров пятьдесят. Там живет мой приятель Гена Козлин. Он почти каждую субботу наезжает сюда. Из Ленинграда ко мне не так-то просто добраться, нужно ехать на поезде до города, потом на автобусе. Только автобус в Петухи не заходит, от поворота с шоссе до деревни все равно нужно идти пешком.

В общем, я живу здесь в одиночестве, если не считать наездов молчаливого моего старого приятеля Гены Козлина. Переодевшись, он берет в руки мотыгу и до обеда, как некоторые соседи говорят, «горбатится» на писательском огороде. А в огороде и всего-то пять грядок, с десяток яблонь, слив, ну, еще полудикие кусты черной и красной смородины. Дело в том, что у меня ничего путного не растет. Навоза-то нет, а взять его негде. Есть в ближайшем совхозе, но там транспорта не дают. Навоз в деревнях, где коров мало, стал ценностью. За воз — гони бутылку.

Честно говоря, я и рад, что забрался так далеко от Ленинграда. От деревенского моего дома до городского на улице Некрасова ровно 540 километров. Здесь без нужды никто не беспокоит, телефона у меня нет, потому тут хорошо и работается.

Сегодня 1 августа 1987 года, суббота. Козлин не приехал, по-видимому, из-за дождя, с утра было пасмурно и ветрено, небо потемнело. Но вскоре погода разгулялась. Густая синь так и не превратилась в тучу, солнечные лучи рассекли облака, нежной голубизной заблистали промоины между ними, а вскоре и солнце будто с горы выкатилось из-за высокого пухлого облака, напоминающего своими очертаниями двугорбого верблюда. В моей с запахами сырости комнате сразу стало светло, загалдели воробьи в огороде, на них сердито прикрикнул облитый солнцем скворец, из сорняков робко приподняли нежно-сиреневые головки цветы мака. Он сам по себе тут растет, как и дикий укроп. Гена раньше безжалостно выдергивал мак, но мне стало жалко красивых хрупких цветов, и я попросил его не трогать их.

Сосед Николай Арсентьевич Балаздынин понес в помятом с одного бока ведре овцам на луг воду. Все хочу спросить его: зачем он это делает? Ведь до глухого озера рукой подать. С соседом мы живем в мире и дружбе, чего не скажешь про его жену. Очень уж крикливая и злая бабенка! Николай Арсентьевич худощав, высок, с редкими пегими волосами на костистой, с впалыми висками голове. Кепку он редко снимает даже в жаркий день. На аскетическом бритом лице выделяются, будто вытащенные из золы картошины, выпуклые скулы. Он уже много лет работает в промкомбинатовской мастерской, что стоит на берегу озерка. Там всего один кожевенный цех по изготовлению вожжей, уздечек и другой сбруи для лошадей.

Пишут, что в стране мало лошадей, а промкомбинат уже несколько десятилетий гонит и гонит свою продукцию. В Петухах всего одна лошадь, которую соседний колхоз выделяет для работников мастерской.

Но рабочие — их человек пять в мастерской — занимаются еще одним делом: рубят для районного и областного начальства срубы для бань. Иногда я вижу на площадке напротив мастерской сразу по три-четыре незаконченных сруба. Когда сруб готов и подведен под стропила, его разбирают, быстро грузят на грузовик. Иногда я видел на машинах псковские, ленинградские и даже московские номера.

Судя по тому, что рабочие не выражали недовольства по поводу «левой» деятельности, материально они не были обижены. Я как-то поинтересовался у соседа, что они имеют от всего этого? И кто спускает им заказы на бани?

— Эх, Рославич, — ухмыльнулся Балаздынин, — начальников нынче много развелось, а баньку при дачке каждому подавай — вот и тюкаем топориками...

— В рабочее время, — вставил я.

— А разве собрать сруб — это не работа? — удивился Николай Арсентьевич. — Мне ведь все одно, где горб гнуть: в мастерской или во дворе? А на свежем воздухе оно еще и приятнее работать...

Так я и не выяснил, по какой статье расходов платят им зарплату за срубы для дачников. Да, по-моему, это особенно и не интересовало моих односельчан.