Сергей Комяков - Запрещенная Таня

— Вы, конечно, меня имеет ввиду.

— Нет не вас, — ответил Максим Вадимович, — речь о товарищах Зощенко и Ахматовой. Но нам кажется, что два писателя в одно городе, которые так разошлись с нашей партийной линий это не верно.

— И вы не хотите третьего, — резко ответила Татьяна.

Максим Вадимович посмотрел на нее, отвел лицо и постарался изобразить улыбку:

— Понимаете, нам не хотелось бы, чтобы отдельные эксцессы вылились в опасную тенденцию. Более того, чтобы это было воспринято как единая группа.

— Но я не общалась с ними. И Зощенко и Ахматова были в эвакуации, а я работала в Ленинграде.

— И мы учитываем это, — вставил Максим Вадимович.

— Я не писала о том чего не видела, — ответила Татьяна, смотря на весеннюю плошать. Окно, освобожденное от светомаскировки радовалось свету. Поэтому и кабинет мелкого Максима Вадимовича казалось значительно больше, а сам Максим Вадимович видел еще более мелким и жалким, — я не видела, никогда товарища Сталина и не знаю, что он делал во время войны.

— Но вы, же читали газеты? — поинтересовался Максим Вадимович.

— С газетами в Ленинграде в годы войны было не очень хорошо, — Татьяна хотела ответить этому надувшемуся величием партии сослужащему, что газет в блокадном городе даже для подтирки не хватало.

— Но ведь слушали сводки Совинформбюро? — не унимался Максим Вадимович.

— Я дописывала к ним ленинградские новости.

— Вот видите, — опять заулыбался Максим Вадимович, — знаете и слышали о всех постановлениях партии и правительства. И о роли товарища Сталина. Ведущей роли товарища Сталина. Почему бы вам и не указать его главную и управляющую роль. Четко ясно, без обиняков.

— Под обиняками, вы понимаете Ленина? — не выдержала наконец Татьяна.

— Нет, — Максим Вадимович поймал необходимый тон в разговоре с ней и перестал волноваться, — под второстепенными обстоятельствами мы, понимаем местное руководство и местные власти, роль которых велика, но значительно меньше роли товарища Сталина.

— Это я уже поняла.

— Вот это и хорошо. Вы подумайте, — сказал Максим Вадимович, — мы все ждем от вас новых произведений. Как в стихах, так и в прозе.

И разговор, наконец, завершился.

— Что там? — поинтересовался Миша, когда Татьяна вернулась домой.

Татьяна положила сумку на стол:

— Призывали и агитировали за Сталина.

— За Сталина? А ты против?

— Говорят надо больше о нем писать. О Сталине и о Сталине. Тогда будут печать регулярно.

— Так и сказали, — хмыкнул Миша.

— Практически так. Прямым текстом. Без отступлений и знаков препинания. Так говорят — пиши про Сталина, что не напишешь — все издадим. А вот про свою блокаду забудь.

Миша почесал шоку:

— Ты бы у них бумагу попросила бы.

— А ты знаешь, — неожиданно зло ответила Татьяна, — а ведь дали бы. Так и написали: «Бертольц Т. Настоятельно рекомендуется постоянно и непременно описывать в стихах и прозе исключительную роль И. В. Сталина в годы войны и в защите города Ленинграда» Число, печать подпись.

— Ты опять все усложняешь, — рассеянно сказал Миша, — тебя не таскали на ночные дежурства или на разбор развалин. Как всегда обязательный, но добровольный. Тебя берегли в эту блокаду. Ты вернулась в город сама. У тебя был доступ к закрытым столовым и усиленному питанию. Что и позволило тебе выжить. И тебе этого мало?

— Мало, — ответила Татьяна, — мне мало моей жизни сожранной этими выродками. И закрытой столовой и спецпайков мне мало. Это малая компенсация за жестокую и мерзлую зиму. Видел бы ты его.

— Кого? — спросил хмурый Миша.

— А кого хочешь. Хоть Жданова, хоть этого Максима Вадимовича. Бесцветные глаза, бело-серые сорочки и уверенность в то, что можно поступиться всем ради спасения себя. Себя. Себя. И еще раз себя. И пусть я сдохну завтра, вы —то передохните сегодня.

— Надеюсь, что это все твоя интерпретация.

— Моя. Мне надо преувеличивать. Так положено поэту. Мне этот Максим Вадимович завернул и про Зощенко с Ахматовой. Что они враги. Их вражеская сущность такова, что они пассивные враги. Могли же написать про Сталина, а не написали. Видимо, Ахматова должна радоваться расстрелянному мужу и судьбе сына считающего лагеря как родственник врага народа. И на основе этого они должны были разродиться изумительными стихами.

— У партии есть политика в области литературы, — заметил Миша, — она се контролирует. Поверь мне у нас издается много хороших книг, а так же нет потока бульварного чтива как в западных странах.

— А еще у нас много не написано и не будет никогда написано. Благодаря политике партии, как вообще, так и в области литературы. Максим Вадимович мне так же намекнул, что они там — наверху бояться объединить наши дела.

— Какие ваши дела, — переспросил Миша.

— Зощенко, Ахматовой и мое.

— А ты — то причем, — взволновался Миша.

— Не причем, — улыбнулась Татьяна, — но дело такое. Если двое это еще не так плохо как трое. А вот если трое известных писателя против Сталина. Как тебе? А если они из города, где предательски убили Кирова? А у каждого из них есть допуск в Смольный, к товарищу Жданову. А если это антисоветская группа, то почему не вскрыли? Как допустили? Почему печатали и давали работать? А еще спросят — почему эту Бертольц тогда и не закатали? Почему не обратили внимание на тот сигнал? И может неспроста она вернулась тогда в Ленинград? Может по приказу антисоветского центра вернулась, а может по приказу антисоветского центра из Берлина, а может Лондона или Вашингтона? И кто в этом виноват и куда идут все эти нити?

Миша стоял бледный:

— Ты понимаешь, что говоришь?

— Я понимаю, что они все это уже поняли. Не этот придурок Максим Вадимович. А те, кто за ним. Они поняли, что если копнуть еще глубже, то есть перспектива нового 1937 и новых больших процессов. Но после писателей вредителей на скамью сядут и те, кто этих писателей вредителей вовремя не обезвредил. Это они там уже хорошо поняли.

— И что тогда? — подавленно спросил Миша.

— А ничего, — Татьяна достала пачку папирос и открыла форточку, — ни — че — го. Ничего не будет. Меня просто не будут печатать. Хотя все остальное оставят, чтобы не вызывать расспросы от товарищей из Москвы. А вот Ахматовой и Зощенко придется плохо. Ими явно решили пожертвовать.

— Зощенко и так не хорошо, — сказал Миша, — говорят они все имущество из квартиры продали. Он какие-то стулья делает на продажу или для себя.

Татьяна затушила папиросу и обернулась к мужу:

— Стулья делает это хорошо. Может быть и хуже. Хорошо, если ему хуже не будет и не продеться ему гробы делать.

— Тебе надо торопиться Таня, — как-то отвлеченно отметил на очередной консультации Сергей Васильевич, — пока наша очередная оттепель не закончилась.