Александр Щипин - Бог с нами

— Значит, и в бога не веруете? — так же тихо спросил Елизар.

Сан Саныч поставил бутылку и внимательно на него посмотрел.

— Я много лет назад, когда был чуть старше вас, попал на одну странную войну, — заговорил он вдруг серьезно, без своих обычных ужимок. Даже голос у него как будто изменился. — И был там у меня дружок Валерка. Я в тот день в части остался, а его и еще пятерых наших послали в разведку. Ну, и напоролись они на засаду. В живых остались только Валерка и один парень, которому обе ноги прострелили. И вот лежат они в траве, дожидаясь ночи, а парень то и дело стонать порывается. Валерка сначала его уговаривал. Не кричи, говорит, миленький, не шуми. А сам, как назло, даже имя его забыл. Тише, говорит, мой хороший, тише. Убьют нас. Потерпи, милый, потерпи чуть-чуть. Так на все лады и приговаривал. Потом рот ему зажимать начал, а в конце концов, взял и придушил. И не то чтобы случайно. Просто — ну, а что еще было делать? Добили бы ведь обоих. И хорошо, если бы просто добили, а то ведь наверняка поглумились сначала. А пока душил, имя вспомнил. Димкой его звали, того парня. В общем, лежали они в обнимку всю ночь и весь следующий день, пока Валерка не решил, наконец, что можно к своим возвращаться. Сверху, вспоминал потом, солнце жарит, а Димка рядом холодный. И штаны их друг к другу прилипли — кровью пропитались. Штаны, значит, от засохшей крови жесткие, и Димка как-то очень быстро твердеет. Да еще кузнечики какие-то в траве звенят. Про эту историю Валерка, конечно, никому не рассказывал — только мне, да и то через много лет. Так, говорит, они до сих пор и звенят, кузнечики эти. Короче говоря, Валерка после этого в бога поверил. Даже священником стал. А я не могу.

В наступившей тишине Башмачников выпил, ни на кого не глядя, и тут же налил себе еще.

— Даже сейчас — не верите? — спросил наконец бородатый Трубников, на слове «сейчас» сделав вилкой какой-то неопределенный жест — вверх и вокруг.

— А что сейчас? Думаете, все люди в бога вдруг поверили? Нет, Ярослав Игоревич, в ад они поверили и в рай. Так ведь, если разобраться, они всегда только в них и верили. Что им бог? Народный судья, не более того. Не более того.

— Ну, а вы как, насчет ада и рая?

— А я как все. Насчет ада, правда, не знаю, а в рай я всегда верил. Только не в тот, куда отправляют, как в санаторий, взвесив и выдав белую простыню, а в тот рай, который мы сами должны были построить. Вот этими вот ручками, — он продемонстрировал всем пухловатые руки, не слишком приспособленные для тяжелой работы, и принялся за еду.

— Коммунизм, что ли?

— А это уж как вам будет угодно. Как хотите, так и называйте. Хотите — коммунизм, хотите — царство божие на земле.

— Вы что же, полагаете, это одно и то же? — продолжал допытываться Трубников.

— Полагаю.

— Но вы же не станете отрицать?..

— Стану, — перебил его Башмачников. Положив вилку, он сгреб в ладонь просыпавшуюся на стол гречку, отправил ее в рот и продолжил с набитым ртом. — Стану отрицать, потому что не было у человечества другой цели, кроме как построить этот мир полудня. А что там у строителей за душой, Нагорная проповедь или Моральный кодекс, это неважно. Да и есть ли эта душа? Счастье для всех — вот единственный смысл жизни, и другого никто не придумал. Только работать надо было, а не ждать, когда вывалится бог из машины, как пьяный мажор из «Бентли», и все за нас сделает. Откуда же взяться богу, если мы эту машину даже собрать не удосужились? Сами должны были рай строить, сами мертвых воскрешать: Николай Федоров для особо понятливых все сто пятьдесят лет назад объяснил. Да и Христос наверняка о том же говорил, только переврали все, как обычно. Решили, что лучше мы будем лбами об пол биться, а все как-нибудь само вокруг нас образуется. Не образовалось. А сейчас уже и метаться поздно. Ни бога у нас, ни машины. Зато «Сумерки» вместо «Полудня».

— Так коммунисты как раз и строили, — не унимался учитель. — Только вместо Беловодья почему-то все время Беломорканал выходил. Им-то чего не хватало?

— Не чего, Ярослав Игоревич, а кого. Нового человека им не хватало.

— А, народец неподходящий? — обрадовался Трубников. — Знакомая история. А где же надо было другой взять, получше?

— Как это где? Создать, конечно. Только, как вы понимаете, уже не ручками.

— А как же, позвольте поинтересоваться? Евгеническим путем или еще как-нибудь?

— Вот! — обрадовался Башмачников. — Вот чего нам не хватало для повышения интеллектуального градуса беседы — Адольфа Алоизыча. Впрочем, насчет Гитлера вы, возможно, даже и правы: тоже ведь хотел нового человека создать. В здоровом теле здоровый дух, как говаривал доктор Менгеле. Шут его знает, может, так и надо было. Время-то, как выяснилось, поджимало. Только я, знаете ли, всегда больше верил в воспитание. То есть, собственно говоря, в вас, Ярослав Игоревич, как наследника Макаренко и Ушинского.

— Что же вы тогда сами в учителя не пошли?

— Не всем дано, Ярослав Игоревич, увы. Кто-то годится лишь доносы разбирать да излишнюю сознательность упромысливать. А только без нас, жандармов, педагогам никак нельзя. Вы же ученикам морды, извиняюсь, бить не будете? А отдельным личностям ой как не помешало бы! Сами небось знаете, только не признаетесь никогда. Даже Антон Семеныч и тот согрешил, если помните. Некоторых людей надо все-таки заставлять становиться лучше. И заодно защищать от тех, кто этому мешает.

— Да, это мы проходили. Тех, кто посговорчивее, загнать пинками в рай, а остальных в расход. Ваши любимые братья Стругацкие вместе с братьями Заведеевыми исполняют сейчас тройной тулуп, не вылезая из гроба.

— Федора Михалыча забыли с его детской слезинкой. Только где вы такой мир видели, в котором дети не плачут? Это ж не мир получается, а детский морг. И от того, что вы одной слезинки испугались, этот морг только больше сделается. Не бывает перемен без жертв. Хотелось бы как-то без них, но не бывает.

— Вот и жертвовали бы собой! Другими-то зачем?

— А нет никаких других. Очень ведь хорошо было сказано: «Возлюби ближнего, как самого себя». Не просто «возлюби», а именно как себя. К себе-то мы бываем ой как суровы. Вот вы готовы ради великой цели собой пожертвовать? Вижу по глазам, что готовы. И ваша любовь к себе этому никак не помешает. Наоборот: вы и душу свою спасете, в мученики записавшись, и большое дело сделаете. А почему ж нельзя пожертвовать жизнью ближнего? Вы же его, как самого себя, любите? Так помогите ему! Нет, вы придумали себе фетиш — безопасность. Так, знаете, хозяева котов кастрируют: и ему, мол, безопаснее — не будет ночами черт-те где бегать, — и нам спокойнее. И ведь любят его при этом, искренне любят!

С ума сойдут, если с ним, не дай бог, что случится. А супруги? Жены тоже ведь норовят любимых мужей духовно оскопить: пусть дома сидит, на мотоцикле не гоняет, странного не желает. И мужья не отстают, а потом удивляются: зачем же мы поженились-то, что друг в друге нашли? Но самый главный кастратор — это, конечно, государство. И не со зла ведь, а исключительно ради блага народа, чтоб жилось ему безопасно. Живи, мол, Вовка, тихо и осторожно. Революционеры-то любовь понимают поглубже: ни себя не жалеют, ни других, лишь бы град небесный на землю перенести. Вся история российская — это история любви. Революционеры ведь не больно приспособлены строить, так что им на смену приходит тиран. У него любовь уже другая: безопасностью людей ради общего блага он еще готов пренебречь, но страны своей ему уже жалко. Нужно ж ее обезопасить, чтобы спокойно строить светлое будущее. Вот он яички-то ей и придавливает. А когда державная длань задумчиво перебирает твои яйца, любить не больно научишься. Поэтому не бывает у тиранов ни достойных преемников, ни настоящих революционеров. Забывают люди про град божий и мечтают только о свободе. Тут-то на смену тирану и приходит либо какой-нибудь подонок, который только вседозволенности для себя и хочет, либо романтик, мечтающий народ освободить. И еще неизвестно, что хуже. Только кто бы к власти ни пришел, страна обязательно идет вразнос, пока не появляется человек, который любить толком не умеет, но хотя бы жалеет народ. И с полного согласия этого народа, который во всеобщем бардаке думает только об одном: как бы с голоду не помереть да арматурой средь бела дня по башке не получить, — начинает его медленно оскоплять. Исключительно ради его безопасности! Пусть по грудь в теплом болоте, зато и твердое дно под ногами ощущается, и красивые цветы кругом плавают. Но жестокости новому правителю не хватает, и тут среди всеобщей сытости и благоденствия снова появляются революционеры. А на колу, как вы понимаете, появляется мочало.