Михаил Тарковский - Поход

Работали без рукавиц. К вечеру небо совсем расчистило, засинело, и драгоценно проклюнулась первая звёздочка. Лавр прибивал ступеньки, и гвозди подлипали к красным, мокрым рукам. Он хотел делать быстро и эффектно, но гвоздь то на сучок попадал, то шёл не по волокнам, сгибался, и Лавря быстро выправлял его лезвием топорика. Вот и лестница готова. Синее морозное небо ещё чище разгорелось звёздами. Лёгкая, пружинящая лестница лежала на укатанном снегу.

Давно уже кипел чайник в избушке. «Пошли чаю попьём – всё равно тёмно настало. А на лабаз и с фонариком слазите!» Ребята охотно втиснулись в тёмную избушку. При дневном свете мятая печурка была рыжая в ошмётьях ржавчины. Теперь горела туманным и чудным кристаллом рубина. Лампа с еле живым фитилём светила чадно, но было тепло и хорошо в избе. Скинули шапки, суконные азямы, промороженные до зернистых сосулек. Лавря стаскивал через голову свитер и рукавом смахнул с полки коробку с гильзами. Братья захохотали. Рукавицы пихали вокруг на гвозди, на вешала́. На печке стояла без крышки кастрюля с гречкой. В ярко-синем свете фонарика она лежала в прозрачной водице, как галечка. Несколько гречинок плавало. Лавр положил суконные верхонки на вешала над печкой, одну обогнул вокруг затёртой палки, а другую не догнул, она расправилась и упала в кастрюлю. Оттолкнув Стёпу, он бросился к мокрой верхонке. Братовья хохотали: «Куда приварок поташшыл? А ну ложи на место!» «Лаврушка лаврушку решил закинуть!» Лавря выжал верхонку, приладил на палку, и с неё мерно запшикало на печку.

Попили чаю, вышли на улицу – звёзды ещё ярче обступили, освоились, и ещё гуще вился пар из распахнутой двери избушки. Поставили к лабазу лестницу, и она упёрлась настолько крепко и устоисто, что, казалось, была здесь извечно. Лавря с налобным фонариком полез по ступеням. Иван оглянулся на собак, но тут же раздался вскрик, и с лестницы кубарем скатился и рухнул в снег Лавря.

Братья ринулись.

– Да чо такое? Живой?

Лежал согнувшись, потом стал разгибаться, морща засыпанное снегом лицо.

– Обождите, не поднимайте его!

– Чо? Как?

– Спина как? Руки чо? Ноги?

– Тятя, там… там зубы! Тятя!

Батя подошёл к лестнице.

– Карабин возьми! – крикнул Тимоха.

– Да какой карабин! – проворчал Иван, натягивая на шапку фонарь.

Иван долез и откинул брезентовую полу. Фонарь осветил дикий и ослепительный оскал черепа в усохших остатках плоти. Оскал будто опоясывал голову… настолько был противоестественным вид человеческой головы без оболочки. Касаясь пола согнутыми ногами, висели за шею на удавке останки человека. Верёвка была привязана к коньку.

Долго не могли прийти в себя и, подавленные, улеглись спать раньше обычного. Рассыпчатая гречка так и осталась в кастрюле. Не могли стряхнуть, сбросить, смыть увиденное, дикое, поражающее внезапностью, нелепостью. Всё казалось оклеенным засохшей слизью тлена.

Лежали: Лавря на левых нарах, сам на правых, а Тимофей со Стёпой, не сговориваясь, решили на полу. «Чтобы не спать на покойницких нарах», – догадался Иван. Некоторое время он с налобным фонариком читал Евангелие. Потом положил на стол – фонарь поверх книги. Лежал, сопя, ворочаясь, пружинно проваливая нетолстые доски нар. Снова слоились мысли: ведь как рвались сюда в целинный снег, на край света, в новое, радостное, нетронутое… А уткнулись – в чужое несчастье. В закрайки чьей-то орбиты… Чуть не в материк.

Иван прислушался к сыновьям: вроде ровное дыхание, ну хоть спят, и то подмога. От те и Ядромо́. Будто речными камнями грудь придавило. Даже представить Петьку не разрешал себе. Да как же так? Что же стряслось-то здесь? Что за человек? Нездешний, поди. Здешнего хватились бы… Ну. Скорее, с экспедиции. Опеть, почему не искали? Или беглый? Скорее всего, беглый. Скрывался, делов натворил и не выдержал. Опеть если с экспедиции, то откуда у них беглый? Да мало чо. В посёлке случай был: строители повздорили по пьянке, один другого зарезал и в тайгу удрал. Три года ни слуху ни духу, потом в Чите всплыл. Опеть если нездешний – то такие, нетаёжные, когда припрёт, начинают, наоборот, о материке мечтать и сопки своротят, чтоб выбраться. Да нет, скорее всего, делов натворил… Хотя тут одно дело другого краше: если кого́ убил, хоть покаяться можешь, а если себя – то… и всё. Расхомутался… Помолиться надо за него, а уж примет ли Господь Бог, – видно будет.

Снова заскрипела под Иваном пилорамная дюймовка, завезённая вертолётом. Вспомнился Васька Ларин, командир ми-восьмого, который забрасывал его на охоту. Любимец всеобщий – ладный, маленький, весёлый, синеглазый с чёрными усами. Однажды, будучи в большом посёлке, Иван коротко сошёлся с Васькой. Стоял Иван у некоего Глазырина, сочувствующего старообрядцам. У Глазырина брага была своя, у Ивана в бидоне подмёрзшая своя – Иван из деревни на снегоходе приехал. Брага замёрзла так, что сверху поднялось «спиртовое ядро», как сказал Глазырин. Они с Глазыриным этим ядром и угостились, а вскоре завалился Васька с какими-то городскими кручёными и «сильно не последними» мужиками. А у Ивана рыба, оленина копчёная. В общем, крепко выпили, разговорились про тайгу, речки и заспорились с Васькой: тот утверждал, что по Делингде приток Огнекан справа по течению. Иван точно знал, что слева. Васька предложил спорить на ящик водки. Ивана развезло с дороги и «опосля ядра». Он протянул руку Ваське, и их разбили. Поспорили и поспорили. И вдруг Васька вскакивает: «Погнали в аэропорт». Сели в машину. Примчались в эскадрилью, взяли карту – и вот уже Васька несётся в магазин и берёт ящик.

Тут сыграли и мужики городские, какая-то выгода Ивану замерещилась, корысть – не устоял, бесы бок о бок ходят. Кураж его поймал. Брагу пил сначала, потом голову потерял, а потом, когда брага ушла, давай его компания водкой потчевать, а староверам нельзя, но он уже пьяный. И понеслось, потащили куда-то в гостиницу, там горничная накрашенная, он и с ней балагурил и песню спеть порывался, а потом, Бог помог, рухнул. Иван был малопьющим, и утром взвалилось на него такое похмелье, что чуть не помер. Что «в голове ветер лес ломат» – ничего не сказать. Как горой задавило. Всё чем жил давеча – дорога, семья, промысел, стройка, скотина, труд наружний и внутренний, всё как бульдозер сровнял. Мёртвое поле. Тоска без раздела на душу и тело: давит оптом, как танк, тупой, огромный, скрежещущий. Тогда он и понял, как люди на себя руки накладывают. Не из-за того, что жизнь сбилась, а чтобы прекратить состояние адское. Когда солдат вместе с вражьим танком себя взрывает, то для него танк задача, а что сам под руку попал – так, издержки. Во дьявола́ как запутать могут – лишь бы человечью душу сцопать!

А хуже всего, что Вася через несколько лет проигрался в карты и повесился. Ещё случай был: в экспедиции мужик застрелился из-за бабьей измены. Говорят, красавица была беспримерная. А бабья красота, она как осока: на ветру шёлкова, а рукой задел – и кровь потекла. Да… Ну и вовсе дикая история – замечательный мальчишка, десятиклассник, красивый, сильный, остроумный повесился из-за несчастной любви. Прямо дома на вышке.