Михаил Тарковский - Поход

– Не бывать этому.

И вдруг тайга зашевелилась и повторила:

– Не бывать этому.

– Не бывать, – повторили Круглая Кедра и сосна со скворечником, сделанный Фёдором безотчётно, по чутью, и с осени ждущим скворушек, которых так любил меленький Деюшка.

И Земля сказала:

– Не бывать.

И даль подхватила эхом:

– Не бывать, не бывать, не бывать…

И небо облегчённо вздохнуло и сказало:

– Воистину не бывать.

Время уже сжималось, и бессмертие, которое вторглось в земную гущу, чтобы помочь разобраться со случившимся, уже отходило обратно, словно в вечности образовалось разряжение, утечка. Так уходит рыба из мелеющей старицы в реку, когда в ней падает вода и по закону сообщающихся сосудов начинается перетекание, переброс водяной плоти, незримо подчинённый планетарному единому урезу. Так засобирались и мысли и стали одна за одной уходить к лесу.

Цепь, которой пилили могилу Деду Евстафию, висела как раз на Круглой Кедре́. Она, видимо, была в то утро тем самым проточным местом, окном в невидимое, потому что рыбы именно в неё и утекали, затягиваемые светлой воронкой. Последним проплыла большая и трудовая душа Деда Евстафия, на ходу коснувшись цепи. Та ответила тихим звоном, а душа Деда успокоенно устремилась к свету, к поверхности…

А Деюшка так загрустил по тяте, что слабостию налились руки и хрустнул смертельный рожень, соединявший дульный срез «тозовки» с соболиной головой. И Азарт залился неистовым лаем и с такой силой зацарапал, заскрёб лапами по стволу сосны, что вдруг поплыло в глазах и у Фёдора. Какие-то голоса послышались, кто-то заговорил наперебой, и стало казаться – необыкновенно знакомое, важное звучит и что-то мгновенно явившееся, сверкнувшее, продолжение давнишнего, прожитого…

Федя очнулся на нарах, на своей лёжке, на сохатиной шкуре. Настолько серьёзным было произошедшее и столько в нём было смысла, скрытого от земного понимания, что требовался соединительный зазор, смещение во времени – поэтому переброс Фёдора происходил на самом рассвете, на полчаса раньше свершённого у сосны.

Медленно выплыло из тьмы синеющее оконце, затянутое полиэтиленом. Фёдор некоторое время лежал, приходя в себя и не рискуя пошевелиться, словно движение могло нарушить случившееся, вернуть туда, откуда он только что явился. Фёдор осторожно потянулся к лампе и снял стекло. Фитиль был с нагаром – в своих страстях и слабостях он не следил за лампой, махнув на многое. Фёдор двумя пальцами снял крошащийся гребенёк, который сухо отломился по самое основание… Стекло было мутным, в бурой гари. Он оторвал кусок от тряпки (старой простыни), которую клал на коленки, когда обдирал соболя. Нынче тряпка была почти чистая. Начал протирать изнутри стекло, оно становилось всё более сияюще прозрачным. Дыхнул, стекло взялось туманом, и он снова протёр по влажному и, глядя на проясняющийся куполок, вдруг почувствовал, как влажно прозрели глаза и мурашки прошли по затылку…

Фёдор достал спичку, но та не загорелась – головка крошилась, и горячая крошка, шипя, отлетела в щёку. Он достал вторую спичку, было загорелась, но, чадя, погасла, и пахнуло мгновенно серой. Взял третью, что-то сказал, чиркнул, и она загорелась ярко и счастливо. Он поднёс спичку к фитилю. Фитиль, потрескивая, разошёлся, Фёдор вставил в лапки горелки до скрипа вытертое стекло, и ясный свет озарил жёлто-тёсаные стены. Фёдор посмотрел на свою руку. На мизинце почернел ноготь: «Сойдёт теперь».

Фёдор затопил печку и вышел из избушки. Свежий и пухлый пласт снега лежал перед избушкой по границе навеса. Ступать было не то что страшно, а как-то… необратимо. Двигался он чутко и по-светлому осторожно. С каждой секундой Фёдор неумолимо отдалялся от точки своего пробуждения, от границы случившегося, и всё то, что оставалось за ней, продолжало звучать и наполнять знобким туманом каждую жилку, и он боялся, что туман ослабнет. И следил за ним, страшился пролить и растерять всё то, что огромным комом-облаком стояло под сердцем.

Подошёл к снегоходу, укрытому тонкой и крепкой синтетической тканью. На ткани лежал слой снега, Фёдор потянул, и она подалась, пружиня. Тянул, и с крупным зернистым шорохом ткань сползала со снегохода, с промёрзлой седушки, и, когда провисала, ощущал сыпучую тяжесть снега.

Завёл снегоход. Пока тот грелся, порывшись под навесом, нашёл полмешка соли, взял за твёрдую и одновременно пластилиново-податливую просолевшую мешковину, поставил в багажник и уехал на путик. Когда вернулся, у избушки скакали собаки и желтел снегоход со стрекозьими фарами. Из двери в клубах пара выскочили брат Гурьян с Мефодием и Лёвой. Глаза у племяшей были радостные и сияющие, а у Гурьяна – радостные и возмущённые.

– Здорово, брат! Ты где был? Мы тут с ума посходили!

– Моим не говорили?

– Да нет пока. Хотя времени-то подходя прошло.

– Волновать не хотели, – сказал Лёва.

– Ну и правильно.

– Ты где был-то? – снова спросил Гурьян.

– Ну пошли в и́збу, – сказал Фёдор.

Вошли в жаркую избу. Фёдор долго раздевался, стаскивал свитер с плотным, узким, как рукав, воротом, так что сквозь него килем пропечатывался нос. Тащил и задралась кверху вся бородища, полностью закрыла лицо снизу, а потом пружинисто вернулась на место. Фёдор не спеша развешал отсыревший свитер на вешалах над печкой («Вы давайте тоже сушитесь – всё равно сыреешь в дороге»). Повешал домашние рукавицы с пришитыми тесёмочками – завязал их так, что получилась пара – и тоже на палку. Сел напротив брата.

– Ты куда пропал-то? – спросил в упор Гурьян.

– Да тут цела история…

– Ну? – смотрел пытливо брат.

– Летал.

– Как летал? – открыли рты все трое.

– За релюшкой. На Гудкон. Рация задолбала. Вертолёт подсел какой-то левый, туринский, что ли, или байкитский, рыбу им срочно подавай, какие-то сидят, то-о-лстый такой ещё мужик в камуляже, рожа такая, – Фёдор показал руками, – с города, наверно, закусить нечем… – и покачал головой, смеясь… – А у меня рация как раз крякнула, на связь-то не выходил.

Гурьян с сыновьями переглянулись.

– А я слышу, гремит, – невозмутимо продолжал Фёдор. – Ишо копошусь с дровами. А он садится. На коргу́ туда. – Он показал рукой. – Я по забереге побежал туда. Но. А у меня как раз на второй избе ленки, чиры. – Он снова показал руками размер с полено. – Они орут: ждать не будем, у нас теперь всё на яшшык пишется. Ну и полетел.

Фёдор открыто глянул на слушателей. Сыновья снова растерянно переглянулись и опустили глаза.

– Дак а ты как смотрел-то? – грозно спросил Гурьян Мефодия.

– Дак… – развёл руками Мефодий. – Я не ездил туда, я те говорил: там дядя оборвался.

Гурьян с досадой покачал головой и добавил: