Аркадий Вайнер - Криминальные романы и повести. Сборник. Кн.1-14

Это было впечатляющее зрелище — из витрины смотрела в мир толпа магнатов.

Олигархи заполонили улицу, как на первомайской демонстрации.

— …Ну хорошо, Александр Игнатьевич, — говорит Сванидзе. — Вы принадлежите к той группе наших сограждан, которых называют «Господа Большие Деньги». Я хотел вас вот о чем спросить… Каждый значительный человек ощущает некоторое духовное родство с памятным литературным персонажем. Кто вы — Шейлок? Или Гобсек? Привалов с его миллионами? Может быть, вы финансист Фрэнк Каупервуд или барон Шудлер? Кем вы себя ощущаете?

— Мою литературную родню прозывают Михаилом Семенычем Собакевичем, — серьезно отвечает Сашка. — Очень был неглупый и серьезный мужчина…

— Потому что считал всех губернских чиновников жуликами и разбойниками? — смеется Сванидзе.

— И поэтому тоже. Помните — Гог и Магог?..

Я зачарованно смотрел на двенадцать громко вещающих Хитрых Псов, захвативших полностью мое жизненное пространство. Потом легонько подтолкнул Лору в бок:

— Вчера по ящику сказали, что у нас больше десяти миллионов олигофренов. Семь процентов народа — идиоты…

— Ты это к чему? — удивилась Лора. — Он совсем не похож на идиота…

Двенадцать одинаковых магнатов застят мир, говорят, объясняют, проповедуют, учат, командуют, управляют, владеют всем. И мной.

— Земля олигархов и олигофренов! — досадливо тряхнул я головой, пытаясь сбросить наваждение.

Телеведущий спросил Серебровского:

— И все-таки что же вас подвигнуло на решение баллотироваться?

— Стыд, — быстро ответил Серебровский. — Россия — богатейшая страна на земле. Почему же мы такие бедные, если мы такие богатые? Мне надоело быть бедным родственником, нахлебником процветающего мира. Надоело слушать ложь и глупости — дураки нелепо командуют, а умники ловко воруют. Может быть, хватит?..

Кот, это он тебя спрашивает — может, хватит?

Есть вещи, которые не надо оговаривать, — они возникают явочно и существуют далее как нерушимый порядок. Когда мы шли куда-то вместе, Сашка Серебровский не обгонял меня на ходу, не отталкивал за спину, да и я не тормозил себя в движении, а вот как-то так получилось, что у нас уже сложился неизменный походный ордер: два охранника впереди, потом всегда быстро идущий мой друг-магнат, я — за правым плечом, на полшага сзади, и уже после меня — прикрывающий тылы, замыкающий конвой.

Вот так мы и протопали через гулкий вестибюль нашего зажиточного билдинга, и цокот каблуков на гранитных плитах пола эхом возвращался к нам, будто отбивал тревожный ритм движения. Вошли в персональный президентский лифт — концевая охрана осталась в вестибюле, Сашкин личный телохранитель Миша нажал кнопку, и кабина, зеркалами и обшивкой красного дерева похожая на ампирный платяной шкаф, взмыла.

Серебровский повернулся ко мне, и я уже почти открыл рот, но наш всемогущий и всеведающий босс неожиданно заорал:

— Только не вздумай сейчас мне говорить что-нибудь!

Я понимал, что он маленько не в себе, и миролюбиво пожал плечами:

— Просто я хотел…

— Знаю! Знаю все! Они, мол, люди другого времени, с другими жизненными ценностями, иными моральными целями… Нельзя их строго судить. Не нашими мерками…

— Но это правда!

— Никакой общей правды не существует! — заорал Серебровский так, что его тонкие разночинские очки подпрыгнули на переносице. — В условиях нынешней жизни эта правда означает переход бытового идиотизма в клиническое безумие!

Кабина лифта остановилась, растворились двери с мягким рокотом, охранник-столоначальник в холле, наблюдавший наше движение по монитору, уже стоял навытяжку. Перед входом в приемную, в конце коридора, Сашка взял меня крепко за лацкан пиджака — я испугался за сохранность заграничного конфекциона — и сказал со страстью:

— Серега, поверь мне, все эти бредовые разговоры о честной бедности и бедной честности — чушь, моральная шизофрения. Бедным быть нечестными никто не позволит — их за это в острог сажают!

— Ну, вообще-то говоря, во всем мире и богатых, случается, за это в узилище ввергают, — уточнил я.

— Не у нас! — Сашка рубанул воздух рукой, как чапаевской саблей. — Мы не весь мир! Мы другие! И у нас, слава Богу, все по-другому! У нас человек, ничего не укравший у своей родины, вызывает презрение! Ты знаешь хоть одного богатого, которого кинули на нары?

— Банкир Янгель… Тот, что в бане с министром юстиции отдыхал с барышнями, — напомнил я.

— Не смеши! Диспетчер! — с презрительной усмешкой кинул Серебровский. — Запомни накрепко: настоящее богатство у нас дает иммунитет похлеще, чем депутатам или дипломатам…

— Давай поговорим тогда о честном богатстве, — усмехнулся я. — Или о богатой честности…

— И не подумаю! — безоговорочно отказал мне Серебровский. — Это все из жанра нелепых мифов о душе, о грехе, о чистой совести. Нищенское наследие советских интеллигентских кухонь! Вся жизнь — вечером на кухне, в этом парламенте трусливых рабов, на арене кастрированных гладиаторов и трибунов-шептунов!..

— Если бы не было этих бессильных болтливых кухонь, ты бы сейчас таких высот достиг! Ого-го! Возможно, уже стал бы доцентом в Текстильном институте…

Серебровский отмахнулся от меня, охранник Миша распахнул дверь в приемную. Обычная картина — помощник президента Кузнецов, секретарь Надя, пара референтов, два охранника, несколько томящихся ожиданием посетителей.

В кабинете Сашка подошел к картине Тропинина, засунул руку за раму, видимо, нажал кнопку — отъехала в сторону деревянная панель, обнажив бронированную сейфовую дверцу с наборным замком. Что-то он там поколдовал с цифрами, мелодично звякнул замок, и Хитрый Пес стал торопливо перебирать какие-то бумаги. Вздохнул наконец с облегчением:

— Вот она… Наша реликвия… — и бросил мне маленькую серую книжицу.

От старости обложка земляного цвета приобрела грязно-желтый оттенок. На ней было напечатано: «Народный комиссариат финансов СССР. Управление гострудсберкасс. Сберегательная книжка 1/4 2137».

Перелистнул шершавую корочку — Серебровский Игнат Артемьевич, выписана книжка 18 февраля 1937 года. Это сберкнижка Сашкиного отца.

Подожди-подожди! Как это может быть? По-моему, он родился в тридцать седьмом году?

Вноситель вклада — Чкалов Валерий Павлович. Сумма вклада — 100 рублей 00 копеек.

Больше никаких записей на линованных страничках не было.

— Это что — тот самый Чкалов? Знаменитый летчик? — глуповато спросил я.

— Да, тот самый, — кивнул Сашка.

— Срочно передай в музей авиации с табличкой: «Даритель — Александр Игнатьевич Серебровский», — бесхитростно предложил я.