Александр Викорук - Настигнутые коммунизмом

— Ничего.

— А почему так считаешь?

Елисей повел плечом и ничего не сказал.

Есипов расстроено посопел:

— Ты знаешь, тебе верю. Так и есть тогда.

Он задумался, голова его поникла, подбородок уткнулся в ворот рубахи, щеки оплыли вниз.

— Недавно понял слова моей бывшей супруги. Блистательной, знаменитой. Она, когда расходились мы, призналась. Жизнь, говорит, как скомканное старое грязное белье, — прошла и никакой радости не оставила, утешения нет. А потом говорит — она в свое время хотела детей, да… — Есипов вяло махнул рукой. — Надежда, говорит, остается, если есть дети, а без них… Сейчас понял ее. Когда конец, хочется надежды, хоть краешком, пальчиком, ребенком своим, а зацепиться за эту… ну, небо, солнце из-под тучки, дождик в осеннем тумане, — Есипов всхлипнул. — Знаешь, на чем поймал себя? В такой момент не баб вспоминаешь, не оргию какую-нибудь а-ля студенты, не самый разудалый оргазм. Вот ведь штука! Свинство-то, все о бабах хлопочем, а получается… — Он изумленно поднял палец. — Проклятая тишина на речке, волны бульканье о лодку, когда дождь об листву. У меня к окну верхушка тополя достает. Знаешь, как ночью дождь лупит по листьям, да еще молния полыхает, гром окатит?.. Если б знать, что потом сын твой или дочка в этой комнате проснется такой же ночью, дождевой воздух окатит ознобом, за окном хлещет, полыхает… — Он закрыл глаза, по щеке скользнула слеза. — Да не будет этого… Ничего не будет. Поселят хмыря какого-нибудь. За взятку, или просто за наглую морду. Будет он водку жрать, окурки в окно кидать, в сортире блевать с пережору. А я?.. Вот, хотел тебе повиниться. Тебе, наверное, больше всех напакостил. Думал, хоть вспомнишь, может, простишь?.. Может, с сердцем у тебя что?..

Елисей отрицательно помотал головой, он чувствовал, как Есипов одним своим видом, расплывшимся свинцовым телом угнетал его.

— Если так, скажи, — обессилено навалился на стол Есипов, — за что меня так? Кто это придумал? Почему какие-то твари пожирают меня?

— Мы едим, и нас едят. Ты равнодушен к своей жертве, и они не думают о тебе.

— Вечно, как небо, — уныло простонал Есипов.

— А кому всучить свои жалобы? Кто, кроме нас, должен хлопотать о наших руках, ногах, желудках, в которых боли, недуги, микробы какие-то? А если схватило живот, должен ли кто-то стоять над тобой в сортире и печалиться?

— Это смешно, — Есипов попытался улыбнуться.

— Однажды хотел намекнуть твоим шефам, что расшифрован ты.

— Не стал? — после некоторой заминки спросил Есипов.

— Нет.

— Интересно, почему?.. Хотя, эффект был бы ничтожный. Как все ничтожно! Ужас! Что я делал, что со мной было?..

— Может, это меня остановило. А может, не хотел играть по-вашему. Или время пожалел свое… Слушай. А если вернуть сейчас все. Ну, вот ты снова здоров, мышцы, сила бродит, ноги, руки крепкие, пружинистые?.. — Елисей увидел, как Есипов замер. — Снова поехало бы. На все бы плюнул, да и забыл бы про страх. Ведь так?

Болезненно-бледное полное лицо Есипова напомнило Елисею восковую маску. Полуприкрытые глаза ничего не видели. Он весь был погружен в тот прошлый мир, когда его носило гибкое, мускулистое тело, каждой жилкой, каждой клеточкой наслаждавшееся бодрящим холодом воздуха, сопротивлением, азартом жизни, любовной горячкой. Так и не открыв полностью глаз, как бы не желая видеть Елисея, он проговорил медленно:

— Возможно, и-эх, возможно… А ты, наверное, дай тебе все, что я имел: успех, деньги, бабы… Ты бы все равно на обочину прибился бы. Что ты там нашел?

— Слушай, и насчет женщин ты преувеличиваешь. Не всё же одни студенческие свадьбы по-собачьи. Ты просто испугался сильно.

— Страшно, Елисеюшка, ужас, особенно по ночам, — тихо подвывая, прошептал Есипов. — Хоть один бы шанс! Кто бы помог?

Его помутневшие глаза впились в Елисея. Смотрел он с отчаяньем и, казалось, вот-вот его охватит безумие, глубокое, темное, как омут.

— А ты, можешь, — горло его задушено хрипело, — вернуть?.. Хоть немножечко?

— Что вернуть? — Елисей сделал вид, что не понял. — Прошлое? У меня там радости мало. Ты, наверное, не так понял меня?

— А простить можешь?

— Для меня, что было — утратило смысл, — сказал Елисей. — Сейчас вспоминать смешно, да и глупо.

Господи, только сейчас он стал понимать, как по-идиотски они выглядели тогда со стороны, из человеческой жизни.

Есипов поник и долго сидел, тяжело посапывая, бессмысленно глядя на свой живот. Голова его стала слегка раскачиваться, как у китайского болванчика. Он, кажется, уже забыл о существовании Елисея. Но затем его веки дрогнули.

— А я надеялся, — проговорил мрачно Есипов, — картину твою вспомню и легче становится. Есть в тебе что-то, уверен.

— Что-то, может, и есть — сказал Елисей, вспомнив, как недавно приловчился по вечерам усыплять дочку. Она расшалится, крутится в постели, смеется, а Елисей мягко положит ладонь ей на головку, проведет ласково по теплому лбу — и дочка затихает, глаза вдруг задумчиво потемнеют, а там и веки опустятся, и она уже спит.

— Поможешь? — встрепенулся Есипов, с надеждой ловя взгляд Елисея.

— Ты меня не понял. Как я тебе помогу?

Есипов помрачнел и снова скис. С минуту он молчал, потом засопел чаще и сильнее, глаза его приоткрылись:

— Врешь ты все… Я, когда припрет по ночам, вспоминаю тебя… размышляю. Один раз ярко так увидел тебя, вот, как сейчас. Знаешь, легче становится… Что это?

— Не знаю, — ответил Елисей и пожал плечами. — Я тут ни при чем. Помочь тебе не могу.

Есипов крутанул головой, словно ворот душил его, протяжно вздохнул. Какое-то время он молчал.

— Да, совсем забыл. — Он поднял голову. — Донимают тут меня разные шоумены. Хотят детей, юных художников разных национальностей собрать. Показать, поддержать, в духе дружбы народов. Я думал, может, тебе интересно будет. Своих вундеркиндов подключишь. Подумай, позвони.

Он тяжело навалился руками на стол, поднялся и, не оборачиваясь, поплелся к двери.

С облегчением Елисей вышел на улицу. За гребенкой крыш домов, крон деревьев, в той стороне, где текла Москва-река, виднелась громада Белого дома, выстроенного несколько лет назад. Его белизна бросалась в глаза на общем сером фоне. Верховное здание не существующего государства Россия, не существующей власти, которую играл какой-нибудь полуотставной партийный начальник — по контрасту с броским сиянием здания — незаметный, серый, невозмутимый и бестрепетный, как покойник. Кто бы он ни был, его почти не знали, как случайного знакомого, с которым много лет не приходилось встречаться, его не помнили, не замечали.

Сейчас в сторону Белого дома шли люди. Они почти терялись среди массы будничной толпы, втекающей и выползающей из горловины метро. Их редкая цепочка становилась заметна лишь на тихой боковой улочке, обычно безлюдной и спокойной. А тьма людей, живущих на неоглядных пространствах, или ничего не знали, или могли только ждать решения всеобщей участи. Елисей подумал, что заблуждаются все. И те несколько начальников, готовых отдать любой гнусный приказ, и те немногие тысячи людей, не желающих покориться, и те миллионы, которые безвестно и безмолвно ждут развязки. Плывущий корабль не может сразу изменить курс. Чем массивнее корабль, чем больше на нем народу, тем труднее разворачивается он. А если найдется безумец, желающий вопреки всему рвануть корабль в сторону любой ценой, то он сможет повернуть корабль лишь ломая его, калеча — и, пожалуй, потопит со всей командой и пассажирами.