Александр Кириллов - Моцарт

Обошли квартиру — твоя старая обувь, твой детский стульчик, твоя комната; задержались, перешли в гостиную — твое перо на пианофорте, твое место пустующее (любимое) на диване, твой … Обошли дом — твоё окно, твой вид из окна, твои соседи, твоя улица, твой путь в собор Св. Петра, обломанная тобой ветка… Обошли округу — дома твоих друзей (здесь, там, на той стороне), твой храм, твоя ратуша, ворота — твой въезд в город… Обошли город — твой Зальцбург, пустой без тебя, живет, вернее, делает вид, что всё еще живет, если даже близкая смерть императрицы для кое-кого из его жителей уже не кажется событием, а лишь досадным недоразумением. «Она может сыграть с нами преотличную шутку. Если умрет теперь , то опера, еще может быть сыгранной, но если она преставится позднее, всё моё счастье вылетит в трубу». Так, запросто, оттолкнув локтем императрицу, готовую предстать пред Господом, Наннерль помчалась в Мюнхен на их семейный праздник.

Всё, как тогда в 75-м — его новая опера, предпремьерный ажиотаж… «Репетиция прошла исключительно хорошо: было всего шесть скрипок, но духовых — сколько полагалось… Не могу передать, как все радовались и как были ошеломлены… Граф Заинсхайм сказал мне: я вас уверяю, что ожидал многого от вас, но такого поистине не ожидал… Гобоист Рамм признался : никакая музыка не производила на меня такого impression 40 40 (фр.) впечатление. , и уверяю вас, что раз 50 я думал о вашем почтенном батюшке, какую радость этот человек испытает, прослушав эту оперу… Рамм и Ланг возвратились в дом в состоянии шока… Последняя репетиция… состоялась в большом зале дворца… На этот раз репетировали всем оркестром… После первого действия курфюрст выкрикнул довольно громко: Bravo. И когда я подошел поцеловать ему руку, [он] сказал: „ эта опера будет charmant. Она безусловно его прославит“ … Самая большая новость, что опера снова отложена на 8 дней… Лица у Робинигов вытянулись при этом известии… Луиза и Зигмунд охотно останутся, мать… — её легко им будет уговорить, но Лисс — настоящая бестия — с отвратительной зальцбуржской манерой изъясняться глупостями, может свести с ума».

И с каждым днем ожидания напряжение всё нарастало. Не спасали даже радостные хлопоты и переживания, связанные с обустройством семейства на квартире, (ведь вся троица, как и в 75-м, опять будет жить вместе): «В одной из комнат большой альков с двумя кроватями — это charmant для вас и меня. Для моей сестры — другой возможности нет, как только поставить печь в соседней комнате. Это обойдется в 4—5 флоринов. Но если даже топить в моей так, что печка взорвется, оставляя дверь [в её комнату] открытой, всё равно этого будет недостаточно из-за зверского холода». Но всё вышло еще интересней, совсем по богемному: «С печкой не получилось ничего, это обойдется слишком дорого, — я попрошу поставить еще одну кровать в той же комнате, где альков».

Мне грустно, что нигде больше не звучит имя Анны Марии. Его нет в письмах из дома, в их обычной повседневной переписке — «у меня была сильная простуда» жалуется сыну Леопольд… (а дальше, замечаю с горечью, из текста выпали такие привычные строки) мама сделала мне настойку и заставила выпить черного порошка. Но давать порошки и делать настойки больше некому. Надо выкручиваться самим. Анны Марии нет для них. Нет её и в обыденной жизни их дома. «И как ты думаешь, я поступил? Велел послать за цветками бузины, заварил чай, выпил несколько чашек и отправился, тепло одевшись, в театр… Я сидел рядом с Терезией Баризани. Комедия шла 3 1/2 часа, я так пропотел, что должен был сменить дома сорочку. Теперь большой вопрос — бузинный чай или Терезия Баризани вогнали меня в пот?» И в сознании Вольфганга, легко соединившего отца и молоденькую Баризани, мать, как бы отсутствует: «Надеюсь, что вы совсем поправились? Ещё бы, если вас frotter 41 41 (фр.) растирать. Терезия Баризани, иначе и быть не могло». И здесь нет больше подтрунивания над матерью, что иногда могли себе позволить дети, и нет шутливых намеков на «тайные отцовские романы», раз шутить больше не для кого. Здесь уже очевидное, но еще никем из них не высказанное — осознание жизни без неё. Это ощущается и в фамильярном поддразнивании отца, и в игривых рекомендациях, мол, «к поцелуям вам пора уже привыкать, упражняйтесь с Марескель — здесь — каждый раз, как вы придете к Доротее Вендлинг (где всё на французский манер), вы будете обязаны поцеловать мать и дочь, но N.B.: в подбородок, чтобы не повредить их макияж». Это — и в какой-то нелепой душевной надрывности, с которой ожидают в Мюнхене их приезда: «На днях, папá, я отправился к Каннабиху в экипаже с Леграном (был ужасный снегопад) … Заметив нас в окно, они приняли его за вас. Они на самом деле думали, что я приехал с вами, поэтому до меня не сразу дошло, почему Карл и дети, сбежав по лестнице к нам навстречу и, увидя Леграна, остановились с недовольными лицами, ни слова не сказав».

Им были рады, как в 75-м, так и в 80-м, их ждали с нетерпением, они были в центре событий, благодаря операм Вольфганга Мнимой садовнице — 75 и Идоменея — 80, но… это всё без Анны Марии. Не довелось ей разделить с ними мюнхенский триумф сына. Её приезд с Вольфгангом в 77-м совсем не был похож на триумфальный. Их никто не встречал в 77-м, и никому до них не было дела, кроме симпатизирующего им Альберта, хозяина гостиницы Черный Орел, а то, что им пришлось пережить в этот раз в Мюнхене, не иначе как тягостным чувством — не назовешь.

Не дай вам Бог, оказаться ранним утром в доме вчерашнего собутыльника, протрезвевшего, измученного жаждой, головной болью, с кучей неотложных дел, им вчера забытых за рюмкой… «Мы встали в 7 часов 25-го [на следующий день по приезде в Мюнхен], но так как прическа у мамы была в беспорядке, я не смог появиться у графа Зэау раньше 10 1/2. Мне сказали, что он отправился на охоту. Терпение. Я решил пойти, в таком случае, к канонику Пернат, но он уехал в деревню вместе со Шмидтом. Я нашел г [осподина] фон Бельваля очень занятым, он просил передать вам свои комплименты. Я нанес визит г [оспоже] фон Дурст, которая живет недалеко от францисканцев, но…», и так далее и тому подобное, и это будет продолжаться во все дни их пребывания в Мюнхене модели 77 года. Их будут избегать, им будут обещать, чтобы отвязаться, будут кисло улыбаться при случайных встречах, и врать, врать, врать… «Я был у графа Зэау и нашел его значительно более сдержанным и не таким естественным как в первый раз». Все заняты своими делами и слегка раздражены настойчивостью Вольфганга, справедливо ожидавшего от сиятельных особ вразумительного ответа, который они дать не в состоянии, не сказав ему прямо в лицо, что в вас, извините, не нуждаются (из солидарности ли с графом Коллоредо или по другим неизвестным нам причинам, но…) Нет вакатуры (Vacatur), как выразился, в конце концов, сам курфюрст.