Ричард Фланаган - Первое лицо

Нам бы стоило увидеть в этих событиях предостережение, но мы по молодости прочитывали каждое из них иначе: как затравку, вызов, экзотический обычай.

А потому, когда наш приятель Бен Курз играл свадьбу в Сиднее, а мы не наскребли денег на авиабилеты, нам показалось вполне естественным загрузиться в каяки, чтобы махнуть из Тасмании прямиком через Бассов пролив, а это километров триста с лишним по океанским водам. Ступив на австралийский берег, мы собирались, выдвинувшись из Виктории, добраться до Сиднея и успеть на свадьбу. Но если честно, нас подхлестывало то, что прежде никто на подобное не решался и все талдычили о невозможности это сделать и о смертельной опасности.

Последнее казалось самой смешной шуткой на свете, и потому отказаться от затеи было невозможно.

Но то, что случилось в Бассовом проливе, на шутку никак не тянуло. Разразился девятибалльный шторм, наши суденышки пошли ко дну, а нас, одетых в футболки и спасательные жилеты, четырнадцать часов швыряло по гигантским волнам. Мы цеплялись друг за друга, но штормовые валы, эти ожившие горы, с легкостью разбрасывали нас в стороны. Напоследок я увидел Рэя – исчезающую точку на гребне далекой волны.

Потом знакомые говорили, что мы выставили себя идиотами. Это правда. Но что может знать тот, кто сам не побывал в нашей шкуре? Мы едва не сгинули в пучине, откуда, как мне казалось, возврата нет, и откуда я, положа руку на сердце, возможно , так и не вернулся.

Умереть в одиночку?

Умереть в одиночку.

Пока вокруг ревели волны, подбрасывая меня вертикально вверх и тут же обрушивая вертикально вниз, я всеми силами старался держать голову над водой. Я оказался в плену видений, обрывочных мыслей и спутанного сознания, ощущение нереальности происходящего слилось с таким жутким одиночеством и страхом одинокой смерти, что я до сих пор испытываю колючую панику, вспоминая те часы.

Перед наступлением полной темноты меня подняли на рыбацкую лодку, а потом перенесли на полицейский катер, который ранее успел спасти Рэя, обнаружив его за многие мили от того места, где находился я. С угрожающим видом Рэй подошел ко мне и как безумный стал требовать ответа:

Где Киф? Нужно его найти. Не вздумайте прекращать поиски.

Он меня не узнал. При мне он постоянно повторял, что Киф погиб, что Киф не погиб, что Киф есть и будет. Откровенно говоря, каждый из нас, оставшись в одиночестве, брал на себя вину за гибель другого, считая себя убийцей.

Через много лет судьба свела меня с одним из тех полицейских, которые были тогда на катере. Он рассказал, что Рэя выловили из воды в последней стадии гипотермии. Команда решила, что он не жилец, и уже приготовила черный мешок на молнии.

Многим эта история казалась смешной, но я после того случая целый год, а то и дольше, не мог смеяться. Вдали от чужих глаз я как полоумный бросался за землю и чувствовал, как земля подо мной вздымается и я поднимаюсь вместе с ней. Я вцеплялся в нее, чтобы она меня не сбросила. Прижимался крепче, пока не улавливал под своим телом ее дыхание, и только тогда мог расслабиться, да и то не полностью. В ту пору я встретил Сьюзи, в моем представлении она и планета стали единым целым. И я держался за нее, пока хватало сил.

Наутро после звонка Рэя мне предстояло отработать четыре часа вахтером на выставке в муниципальном центре. Это была одна из моих подработок – четыре дня в неделю охранять пустое здание, которое прежде занимала публичная библиотека. Я сидел за конторкой на лестничной площадке между первым и вторым этажами, у входа в бывший читальный зал, где сейчас были собраны немногочисленные разрозненные макеты, планы и пояснительные стенды, призванные стимулировать важные общественные обсуждения градостроительных проблем. У меня было две обязанности: вести учет посетителей при помощи механического регистратора и следить за сохранностью макетов.

Подсчитывать оказалось некого. Большую часть времени я занимался своими делами – набрасывал в тетради, задвинутой под конторку, эпизоды будущего, хотелось верить, романа. Но в тот день мне не давало покоя из ряда вон выходящее предложение Хайдля. С одной стороны, оно сулило верный заработок и публикацию. Публикацию написанной мной книги. Невероятно. Уму непостижимо. Вот-вот могла сбыться моя мечта: я всегда говорил, что буду писателем. И не важно, что речь пока шла о теневом авторстве. После долгих лет безденежья и растущей подавленности, а то и откровенной депрессии, вызванной безуспешными попытками создать роман, передо мной забрезжила прямая дорога к литературной карьере. А при наличии денег я бы смог оплатить счета, выиграть время и закончить роман.

Но с другой стороны, на той пыльной, безлюдной лестничной площадке витали мои страхи, мешавшие думать. Я опасался, как бы не погибла моя профессиональная честь, причем даже не публично, а у меня в душе, если поступиться самым святым ради фаустовской сделки. Ведь единственной причиной моего возможного согласия были деньги. Да пошли они куда подальше, эти деньги, подумал я и нацарапал в тетрадке: Пусть будут прокляты эти деньги! – заведомо ложное выражение моих чувств. Для кого на первом месте деньги, убеждал я себя, тот найдет занятие более прибыльное, чем просиживать штаны на вахте в муниципальном центре Хобарта.

Мыслями я снова вернулся к своей литературной репутации. Но через некоторое время вспомнил, что причин для беспокойства нет, поскольку литературная репутация у меня отсутствует. Даже роман не закончен. Несколькими годами ранее я с отличием защитил диссертацию по литературоведению, которая была встречена оглушительным молчанием, когда ее опубликовал издательский кооператив «Хоппи-хед пресс» в Брисбейне – даже не издательство как таковое, а раскрученное паевое общество, вначале преуспевшее благодаря связям с Ронни Макнипом, а затем – благодаря выпуску книги рецептов по диете Притыкина. Небольшую часть прибылей это предприятие впоследствии растеряло, взявшись по инициативе Макнипа за неизмеримо менее выгодный проект – мой опус «Тихие течения: история тасманского модернизма. 1922–1939».

Из-под моего пера вышли еще два рассказа, один из которых получил премию Эдит Лэнгли, присуждаемую муниципальным советом Уонгаратты, а обоснование этой награды значило даже больше, нежели чек на пятьсот долларов: меня превозносили как «возможно, новый голос в австралийской литературе». Вводное слово, хотелось верить, было избыточным, каковы, на мой взгляд, все вводные слова.

Я решил посвятить себя литературе. Продолжить работу над романом, не соглашаясь на роль писателя-призрака. Она воспринималась мной как оскорбительная (если не хуже) для настоящего писателя, даже для такого, как я, который еще не создал ничего настоящего.