Сергей Шустов - Бах

Более серьезный разговор начинается там, где предметом дискуссий становятся чувства. Словно бы уже подразумевая как само собой, что тут и говорить!, — собеседники не выясняют, слышал ли ви-за-ви то-то, и то-то. Понятно, что слышал, раз «любит» Баха! А вот что за чувства у него проснулись под это слушанье? Как выглядит эта самая его «любовь»? Говорить о чувствах намного сложнее, чем о запомнившихся именах пьес. Это каждый подтвердит! Тут потребуется фантазия, будет привлечено, без сомнения, богатство языка (словарный запас), произойдет, возможно, глубокое самокопание и сопоставление своих душевных состояний с таковыми собеседника. На это не каждый пойдет и отважится!

Третий вариант (довольно разнообразный в своих проявлениях) предстает нам, когда беседу заводят люди из «разных весовых категорий» (относительно глубины знания, проникновения и понимания музыки). Здесь возникают самые неожиданные комбинации слушателей-собеседников. Например, а ну как дилетант встретится со знатоком? Или эксперт — с восторженным неофитом? Как протекают этакие беседы? Понимают ли люди в них друг друга? Хотя бы чуть-чуть! И опять мы натыкаемся на искусство «перевода» — с языка музыкального на язык обычный. Словесный. С музыки самой на ее интерпретацию силами слова…

Самая счастливая комбинация из подобных — это, конечно, встреча ученика с учителем. Это когда один человек точно приемлет свою роль ученика, а второй не отказывается от роли учителя. Это не обязательно формально «школьно-образовательная» ситуация. Здесь возможна доверительная продуктивная атмосфера, создаваемая именно от того, что люди прекрасно осознают свои возможности и потребности. Один — учить. Другой — учиться. Один — бережно и деликатно передать знания и опыт. Другой — с благодарностью их взять.

Мне приходилось за свою жизнь нередко встречаться с людьми, которых я уважал и которые были прекрасными собеседниками, но вдруг обнаруживали в случайной беседе свое полное непонимание (а порой и неприятие) музыки Баха. Я не говорю, что они не понимали ее так, как понимал ее я. Я подозреваю, что они вообще ее не понимали и не принимали. Что в этот момент творилось внутри меня? Рушились идеалы? Появлялась полная растерянность и грустное уныние? Рождалось бессилие от того, что вновь я не в силах ни доказать, ни показать другу (собеседнику) несостоятельность их убеждений? Их ошибочность? Что это их мнение — просто заблуждение, возникшее от малого, недостаточного знакомства с предметом спора. Возникшее от того, что и у данного человека откуда-то (странными, порой совершенно нелепыми путями!) взялось предубеждение. Или слепая вера в что-то давно прочитанное или услышанное от иного «авторитета»… Как горьки для меня были эти минуты!

Разумом я понимал, что друг имеет право на свое суждение. Ведь имел же право Чайковский судить музыку Баха? Но — вновь и в который раз — я печалился душой и сердцем, что теряю возможность увидеть в своем Друге самую, пожалуй, сокровенную для меня грань: со-понимание Баха. Я так это и назвал для самого себя — СО-ПОНИМАНИЕ. Если хотите — синтонное восприятие. И — удивительно — отсутствие такого со-понимания именно музыки ранило меня гораздо сильнее, чем непонимание и несовпадение во мнениях с Друзьями в иных сферах искусства! Я легко и вполне спокойно допускал, что картины, архитектура, книги прославленных и модных авторов, наконец, трактуются всеми нами по-разному… Спорить по поводу Мураками и Достоевского можно было с легкой иронией. Но в случае Баха я оказывался глубоко уязвлен. Сколько бы себя ни уговаривал согласиться с мнением, точнее, примириться с таковым — ведь переубеждать и бросаться в бой «за идеалы» было бессмысленно и глупо… Почему это так случалось? В чем причина? Неужели в том, что я вскормил в себе гипертрофированное любование кумиром? Неужели бессмысленно и глупо спорить о вкусах? Да и о вкусах ли здесь идет речь? Не есть ли тут нечто более глубокое и действительно непостижимое?

И даже друг, истинно восхищающийся и понимающий Баха родственно (синтонно) мне (как мне всегда казалось!), так и не понял мою небывалую любовь к Арии из Кантаты 42…. Как одинок человек в этом необъяснимом чувстве!!! Да и названия этому чувству нет. Даже в такой малости, как шестиминутная мелодия женского голоса, 2-х гобоев и виолончели в сопровождении оркестра отдаление Друга, не разделяющего со мной восторг и тайное ликование, происходит чрезвычайно болезненно и не находит объяснения разумом.

И вот, когда я иду по улице, а в голове моей звучит эта Ария, мне не кажутся: серым — день, бесперспективной — жизнь, бестолковой — городская суета вокруг, а мое превосходство над окружающими сердитыми и порой озлобленными людьми заключается именно в этой звучащей у меня в голове божественной мелодии… Так я укрепляю себя в этом независящем от меня потоке и нахожу опору там, где другие даже ее и не думают искать…

……….

Но, пожалуй, самым неприятным (подчеркну — со стороны, и для меня лично) становится диалог двух специалистов, ведущих спор относительно не самой музыки и чувств, ею вызываемых, а относительно каких-то технических деталей ее обслуживания — постановки кисти руки, достоинств «старой и новой» аппликации, обертонов клавесина «мастера Гамбса» и акустики Карнеги-холла. В глубине любой человек, слушающий подобную беседу, понимает, что это — важно и нужно! Что без этих деталей не родится хорошая музыка. Что это, возможно, даже самое важное, без чего «производство» музыки быстро бы превратилось в обыденную рутину и низкопробное ремесленничество. Но — сердцем — такие беседы принимать невозможно. Они больно ранят и оскорбляют чувства истинного любителя музыки. Поэтому, кстати, специалисты, интуитивно чувствуя сами некоторую «ущербность» своих споров, стараются подобные диспуты проводить без свидетелей. Без публики.

Зато чудесным образом преображаются два (и более!) человек, когда в разговоре о музыке присутствует живым и непосредственным образом сама музыка! Это происходит тогда, когда Исполнитель умеет еще и увлеченно и мудро рассказать о тех звуках, которые он извлекает из скрипки или клавесина. Добавить Слово! Или, наоборот, лектор вдруг подходит к роялю (или берет в руки скрипку) — и с блеском исполняет то, о чем он только что трепетно говорил. Немногие, к сожалению, умеют это делать артистически и аккуратно. Но — когда это получается, то воздействие музыки, подкрепленное воздействием слова, становится воистину эффективным и даже порой вызывает подлинный катарсис. Особенно этот способ важен и значим для неофитов. Тех Слушателей, которые делают первые шаги (как шаблонно говорят в таких случаях) в мир Музыки. Замечательным примером, достойным восхищения и подражания, являются лекции-концерты Михаила Казиника. Как удачно и бережно сочетает он слово с самой музыкой, достигая небывалых эффектов! «Дай Бог таких Проводников каждому», — всякий раз мечтается мне, когда я вспоминаю эти концерты и когда натыкаюсь на случаи «глухого непонимания и неприятия» баховской музыки слушателями-новичками…