Альфред Кох - Ящик водки. Том 2

— Сразу выяснилось, что ракеты эти никому не нужны…

— Что те, у кого ракеты, — они и не попадают…

— Нет, попадают — но в еврейские самолеты.

— Первый том — очень про личное…

— У нас и второй — про личное.

— Вот странно, я практически не писал никаких личных комментариев. А почему это книжка про личное? Чего там такого личного?

— А я писал про личное, ты меня про него допрашивал, а сам говорил: «Я человек женатый, я про личное не могу»… А! Ты там написал, что достался жене девственником и с тех пор ей не изменял 25 лет.

— Это сильно… Мы с ней живем вместе только 23 года!

— Ну как же… Там есть большой кусок про религию, большой кусок про многоженство…

— А это разве личное — про многоженство? Это то, что я советую русскому народу делать, чтобы не вымереть.

— Но это все-таки такая приватная рекомендация…

— Почему?! Абсолютно публичная. Я еще если, дай бог, в Думу изберусь, буду этот законопроект протаскивать. У меня есть два законопроекта — о разрешении многоженства (если уже пидорам разрешают жениться, то уж куда лучше многоженство разрешить, о нем даже в Библии написано); и второй законопроект у меня — разрешить рекламу водки и курева на телевидении. У меня есть своя теория на этот счет. Вот смотри: я производитель, допустим, водки. Я извлекаю из этого бизнеса прибыль. Потребление водки в России остается стабильным — рекламируй ее не рекламируй, а народ пьет ровно столько декалитров, сколько может выпить: больше не употребляет, потому что больше уже выпить не может, а меньше не употребляет, потому что пить бросать не хочет. Я еще когда в правительстве работал, смотрел: с середины семидесятых потребление на душу населения — ровная прямая, она не поднимается и не снижается. Раз дело устроено так, то моя, производителя водки, прибыль фиксирована — сколько могу выпустить, столько и продаю. Когда реклама водки на телевидении была разрешена (мы помним это время, да?), я какую-то часть этой прибыли тратил на рекламу. Теперь я ее не трачу, а кладу себе в карман. То есть, по сути, запрет рекламы водки на телевидении — это отмена налога на развитие телевидения с производителей водки. Отсюда вырастет качество программ, можно будет снимать не малобюджетные программы… Я понимаю, когда государство говорило: лучше пускай производители водки это себе кладут в карман, чем Гусинский. А теперь-то телевидение государственное, теперь можно уже.

— Кто вы в социальном измерении?

— Я? Человек. Звучу гордо. В социальном измерении — писатель. Я, между прочим, председатель редакционного совета журнала «Медведь». У меня там трудовая книжка лежит.

— А как же бизнес по поглощению и прожевыванию?

— Вот я и поглотил журнал «Медведь». Мы с Игорьком 60% акций имеем. Хороший журнал?

— Ну… Лучше, чем был, но…

— Он что, хочет нас обидеть?

— Не, не хочет. СМИ в тяжелом положении, все понятно… Мы вообще чего книгу писать начали? Тебе ли не знать, как литературному критику, что современная литература переживает страшный трындец. Я покупаю новинки, внимательно читаю и вижу, что большая часть книжек такая — выпил, потрахался, проснулся — не помню, то ли пил, то ли трахался. Постмодернизм, телки, модные кабаки. И пару строк про говно — непонятно, почему и зачем оно так модно и популярно.

Еще одна линия — so called иронические детективы. И видно же, что человек пишет с усилием, думает: вот, линия бедная — так я сейчас еще парадоксальную линию впишу, чтобы поинтереснее получилось, чтобы вышло, что девушка не просто спит с одноклассником, с которым двадцать лет назад окончила школу, но еще и отравила его жену, трахнула его кобелька… Потом кто-то что-то спер, кого-то зарезали, кого-то переехали, потом обнаруживается двойник, потом сироты, разлученные тридцать лет назад, встречаются, один оказывается полковником милиции, кто-то влюбился, поменял квартиру ужас же . Вот у тебя я как раз остался по пьянке ночевать на даче, а там лежит Донцова — не знаю уж, кто ее у тебя читает…

— Ольга…

— А! Это вот девочка одиннадцати лет читает. Я прочитал полкнижки, совсем запутался и, увидев это, понял, что кто-то должен создавать качественную литературу. Я вот очень люблю Пелевина и уважаю этого парня за то, что он поднимает русскую литературу и здесь и на Западе. А вот последнюю книжку его начал читать с огромным интересом — четыре года ведь человек молчал, — ну да, есть забавные вещи, что-то про чекистов… Но сказать, что писатель дал нам какое-то новое видение мира, блеснул какими-то литературными открытиями, — нет. В целом — да, спасибо, хорошо. Садись, четыре…

— Да. А должен быть отличник, который сидит и пишет.

— И вы решили подхватить знамя из ослабевших рук Пелевина?

— Я, как большой теоретик литературы, решил, что нужно возродить самый старый литературный жанр — диалоги. Мы наговорили, снабдили комментариями, отредактировали — и вперед!

— Жанр таких кухонных посиделок хорош тем, что он очень легкий…

— И он усложняется и утяжеляется очень легко. Сахар по вкусу. Хочешь — добавь комментарии, и все. Я, как всякий интеллигентный человек, читаю на унитазе. И поэтому основное требование к книге — чтобы, на каком бы месте ее ни открыл, она сразу бы читалась.

— Вот Татьяна Толстая — она не только писатель, но и наша собутыльница… При всем уважении к ней как к писателю с огромными тиражами и изданиями на Западе, я должен сказать, что в диалоге за бутылкой она сильнее, чем в своих книгах. — Да.

— Вот и Алик подтверждает. Она мастер импровизации, это невозможно в книге сделать. У нее бешеный темперамент, который в буквах как-то тяжело передать, если пишешь какие-то политкорректные тексты. И в итоге мы — на верном пути. Если бы сегодня Лев Толстой начал творить, он вряд ли бы стал долго рассказывать историю про то, как дама гуляла с прапорщиком, а муж за б…дство выгнал ее из дома, не дал видеться с ребенком, и она попала под транспортное средство. Он бы сидел, бухал и говорил о великом.

— Ну ладно тебе, что ты на Толстого-то гонишь, а?

— Ну а что, нельзя? Внучатая праправнучка — или кто она ему — вот может, а он не смог бы? Русских писателей последних нескольких лет как раз и обвиняют справедливо в том, что они вместо того, чтобы писать великую литературу, постоянно сидят и бухают…

— Ну вот мы бухаем и одновременно делаем великую литературу. Все. Это теперь наш копирайт, мы его зафиксировали. У Платона нет копирайта, а у нас есть, этот жанр теперь наш. Сейчас появятся такие диалоги, скажут — все у Коха со Свинаренкой стырили.

— Уже не будут говорить «Стырили у Платона», народ-то мельчает, кто его читал…

— А нельзя из этого сделать сериал?

— Уже обсуждали.

— Пусть Парфенов делает, ага.