Катя Райт - Отторжение

— Я говорил, что ничего не выйдет! — Выпаливает он. — Не надо было даже пытаться!

— Спокойно! — удерживает его доктор. — Сядь! Не делай резких движений! Теперь нужно все аккуратно убрать, чтобы понять, что не так…

— Все не так! — Рычит Питер.

Доктор обращается ко мне и просит выйти. Киваю. Потом, уже почти у двери (мне кажется, прошло часа два) окликает и говорит, чтобы помалкивал пока и ничего не рассказывал семье Питера. Говорит, сам обо всем сообщит.

Меня выталкивает из палаты сильным потоком воздуха, выбрасывает как космический мусор с орбитальной станции, и сразу приклеивает к стене. Поверить не могу, что так все вышло. Родители Питера и Рита смотрят на меня испуганно, спрашивают что-то, но мне слышен только гул и видны, их медленно двигающиеся рты. Меня начинает тошнить. Когда Рита подходит и заглядывает мне в глаза, срываюсь и несусь в туалет, где меня рвет.

Следующее, что помню — сижу на кровати в своей комнате, даже не переодетый — как был, в джинсах, кроссовках и толстовке. Моргаю и снова как будто выпадаю из реальности. Потом стою в ванной, в одной футболке, в руке у меня канцелярский нож. Так глупо. Это не поможет Питеру. Это не поможет даже мне самому. Никогда не помогало. Опять слабость. Ненавижу себя за это. Вдруг дверь открывается резким рывком — почти слетает с петель. Разве не закрыл ее? Вздрагиваю, даже подпрыгиваю от испуга и роняю резак. В ванной появляется отец. Сказать, что он разочарован — не сказать вообще ничего. Он раздавлен. У него такой вид, что он никогда, никогда больше не скажет мне ни слова. Он только качает головой, потом выдыхает.

— Ты опять, Шон? — говорит он, как будто пережевывает горькую смолу.

— Нет, пап, — возражаю почти беззвучно и совершенно беспомощно.

Это выглядит жалко, учитывая валяющийся на полу нож и свежий порез на внутренней стороне предплечья, такой тонкий, маленький.

— Господи-боже, Шон! Ты снова за свое… Ты снова пропустил два сеанса у доктора Перкинс. Так нельзя больше, сын…

— Пап, это же несерьезно все… — пытаюсь оправдываться. — Это же просто…

— Ты видел свои руки? — Он начинает заводиться.

Автоматически прячу шрамы. Но бесполезно же говорить, что не хотел ничего плохого, потому что ничего хорошего ведь тоже не хотел. Он говорит, что теперь будет сам возить меня в школу и забирать оттуда, потом везти меня на встречи с доктором и обратно домой.

— Только такой маршрут! — Отрезает папа, как гвоздь в гроб вколачивает.

— Но Питер! У него была неудачная операция. Ему нужна поддержка, я не могу его бросить сейчас, в такой…

— Мне наплевать на Питера! — Перебивает отец. — Ты мой сын, и меня волнует, чтобы…

— А мне не наплевать! — Пытаюсь повысить голос, но выходит какой-то хрип. — Питер мой друг…

— Я все сказал!

Разношу свои макеты. Бумага ломается, гнется. Белые подоконники, карнизы и двери разлетаются по комнате. Построенный мною город лежит в руинах.

Если бы можно было отмотать жизнь назад, на каком месте я бы остановился? Если бы можно было смотать ее, как медицинский бинт. Я не уехал бы из Бостона? Не согласился бы на операцию? На какую? Вторую? Первую? Никогда не открыл бы дверь Шону? Не позволил бы надежде поселиться в моей голове? Но жизнь, она как этот использованный медицинский бинт — только разматывается и разматывается. Господи, я как будто забываю напрочь, откуда все это вообще началось. Откуда начался этот кошмар. Или моя прежняя жизнь была сном? Я как будто забываю, что вначале был несчастный случай. Отматывать надо туда. Но никак не получается. Бинт — как старая магнитофонная лента — раскручивается только в одном направлении. По часовой стрелке. Ничего не вернуть. Время развивается по спирали. Наша жизнь, вся вселенная, развивается по спирали. Еще один виток. Еще один виток приближает меня к неизбежному исходу. Единственному, к которому я готовился. История циклична. Все повторяется. По тому, как Шон сжимает мою руку, я понимаю — он ничего не знает о цикличности. Еще один виток марлевой ленты обнажает всё. Ай! Больно! Вместе с лентой отходит кусок кожи. Я говорил! Я же знал, что ничего не получится. Ничего не выйдет из этой глупой затеи снова сделать меня человеком! Даже Шон не может теперь смотреть на меня. В больнице небезопасно. Палата больше не мое убежище. Она моя камера пыток. Спираль времени проходит сквозь меня и разрезает внутренности.

Когда оборачиваюсь, Шона уже нет рядом. Он сбежал. Неужели? Смелый и отважный Шон Фитцджеральд, даже он сбежал, не в силах больше притворяться, что может смотреть на меня без жалости и отвращения. Мне хочется кричать, но в рот попадает кусок бинта, и я чуть не давлюсь им. Хоть бы задохнуться! Если бы все вернуть в тот день, я поступил бы так же, но, честное слово, лучше бы я умер в том пожаре.

Все вернулось на начальную точку. Окружность — это замкнутая плоская кривая. Если отторжение случилось один раз, оно будет повторяться постоянно. И ничто не имеет смысла.

Шон оказался паршивым другом. Лучше бы мне начать его ненавидеть. Он сбежал. Струсил? Когда он так нужен. Когда ему не надо носиться по полю с мячом, не надо идти в кино или в торговый центр. Когда ему не хочется постоять под снегом, подставив холодным хлопьям лицо. Его нет. Он думал, я стану нормальным, и тогда-то уж мы с ним побегаем. Он, наверное, только и надеялся на эту операцию. А я знал, что в ней никакого толку. Но я хотел верить, что Шон — настоящий друг. Когда он касался моего лица, я на миг сам как будто забывал, что у меня его нет. А теперь нет и самого Шона. Как просто выйти из больницы и больше никогда не вспоминать о своем друге уроде.

Четвертый день я дома. До этого был в больнице. Сколько? Не помню. Кажется, вечность. А от Шона ни слуху, ни духу. Может, его и не было. Может, я его выдумал. Может, это все было очередным кошмарным сном.

Еще несколько дней, и я думаю, что сил больше нет. Нет сил прятаться. Я думаю, надо ли объяснять. Писать записки, надиктовывать записи. Или просто сделать все тихо…

— Ты снова причиняешь себе вред, Шон? — очень доверительно и спокойно спрашивает доктор Перкинс.

Она приятная женщина, с каштановыми волосами, всегда аккуратно забранными в улитку на затылке, всегда одетая в строгий костюм с юбкой до колен. Обычно спокойных тонов с яркой деталью, на которой я концентрируюсь, потому что мне непросто смотреть доктору Перкинс в глаза, особенно, когда она задает вопросы. А с психоаналитиками же это всегда так: либо ответы на вопросы и сплошные диалоги, либо молчание. Молчать, казалось бы, проще, но доктор Перкинс хороший специалист, и она не любит, когда ты молчишь. И еще она знает восемьсот тридцать способов, как сделать, чтобы ты заговорил, не прибегая к насилию. Но все эти ее способы так изматывают, что лучше, конечно, сразу говорить.