Мартин Вальзер - Фрагменты книги «Мгновения Месмера»

Каждому границы другого видны отчетливее,
чем свои.

Мы живем под прикрытием осложняющих обстоятельств.
Но не беритесь их перечислять —
они могут развернуть копья против вас.

Перестань хотеть понять,
что тебе говорят.

Как легко они ставят тебя на место.
Уже этот тон, эта легкость.
Этот доминирующий в мире тон, легко ставящий тебя на место.

Вода говорит мне,
ветер ей вторит,
что на Земле никогда не случалось зла.
А солнце уверяет даже, что все это — сущий рай.
И мне, разомлевшему от тепла
в куще зелени и цветов,
просто нечего возразить.
В такой день история перестает существовать.

Всякий танцор прихрамывает, когда не танцует.

Неопровержимость молчащего.

Пока зарабатываешь деньги, ты вынужден терпеть
оскорбления. И ты тут не исключение.
Я кажусь себе пустой жестянкой,
которая издает звуки,
только если ее пинают ногой.

Неосознанная неизбежность
кому-то видится свободой выбора.

Единственное, чем измеряется прогресс, —
это регрессом власти человека над человеком.

Повод для размышлений.
Стоит только поставить точку. Раз и навсегда.
И ты сразу станешь выше всех.
Надо только покончить со всем.
Но если ты хочешь покончить со всем,
только чтобы превзойти всех,
ты ничто. Ты должен хотеть стать ничем.
Тогда ты будешь всем.
Но ты действительно должен хотеть стать ничем.
Без всякой задней мысли.
А как растоптать задние мысли?

Если ты не гений,
ты не можешь быть еще и непризнанным.
Не быть гением и оставаться непризнанным —
это уже катастрофа.

Каждый считает себя Гёльдерлином.
Кроме самого Гёльдерлина. В письме к Шиллеру
(«…высокочтимый господин придворный советник….»)
он называет себя res nullius.

Чувствовать себя изгоем, в принципе,
даже приятно.
Но от пинков и ударов, когда тебя изгоняют,
очень поначалу больно.

Быть презабавным не особенно весело.

А ведь те, кого ты так тщетно ждешь,
даже и не подозревают об этом.
Сначала приходит тоска,
еще не имея цели.
А потом тоска выбирает кого-то,
и уже кажется, что на нем весь свет клином сошелся.

От всего, что мне приходится сносить,
я становлюсь нечувствительнее,
а потому жестче,
а потому несноснее для других.

Если кто-то на меня налетит, я говорю: простите.

А если с распростертыми объятьями —
начинаю обороняться.

Я бы с радостью согласился быть счастливым,
порхал бы по миру, как беззаботный мотивчик,
когда бы не этот смоляной мрак, ежедневно на меня
сходящий и накрывающий — до удушья.

Не хочу быть своим среди тех,
кто оказался в том же положении, что и я.
Мне не нужны друзья по несчастью.
Одинаковые полюса отталкиваются.

Смешной человек.
А не могу посмеяться, когда надо посмеяться над собой.

Я люблю всех женщин на земле.
Но это не устраивает ни одну из них.

Он хотел бы заставить ее любить его больше,
чем саму себя. На самом деле он хотел бы, чтобы все
живущие ныне люди любили его больше, чем самих себя.

Но поскольку он не знает, как этого добиться,
он начинает с нее.
Может быть, она потом научит других,
как любить его больше, чем самих себя.

Эдип разлюбил Иокасту.
Она стала для него слишком стара. Поэтому
он выдумывает, будто она его мать.
А потом появляется доктор Фрейд
и уже всерьез этому верит.
Зол на всех, кто не может меня спасти.

Всякий раз, когда умирает кто-то, до кого
тебе есть дело, ты чувствуешь, как сжимается
твое естество. Это можно было бы назвать
спазмами души. С каждой новой смертью
ты становишься меньше.

Каждое известие о том, что кто-то умер, всегда бьет
водну точку. Теперь больше никто из тех, до кого тебе
есть дело, не вправе умереть. А то…

Я намеревался провести жизнь
под сенью заботливо взращенных иллюзий.
Действительности вход был строго ограничен.
Это обычно называют самообманом.
Мне же это казалось единственным шансом.

До тех пор, пока я не признаюсь, насколько я слаб,
я не настолько слаб.

Лежу, истекая кровью, на отмели жизни,
искусством поддерживаю свое дыхание.

После того как в искусстве перестало требоваться умение,
настало искусство самовыражения.
Открытие двадцатого века: художник —
это уже и есть искусство.

Солнце сегодня опять делает вид,
будто бы все было как надо.
Или оно ничего не замечает,
или просто лжет.

Слова срываются у меня с уст, не спрашивая меня,
стремительно и шумно.
Они не могут допустить, чтобы я
заговорил сам. Если я возьму слово сам,
я пропал.

Кричать так громко,
чтобы им и потом
тебя было слышно, не может никто.
Вот и мой крик меня не переживет.
Бродить по лесу мечтаний,
стараясь не выбираться наружу.
Отыскав солнечную поляну,
ворошить, опустившись на колени, листву слов.

Я не единственный, но очень одинокий.

Оттачивать крик, чтобы он
походил на хохот. Казаться
благоразумным. Вообще — казаться.
Пусть уста твои сыплют бисер,
когда тебя просто с души воротит.
Тебя первого отрезвит и излечит его блеск.

Кричи за меня, текст, — я должен молчать.

Жизнь рано или поздно каждому затыкает рот.
И мы под конец молча принимаем все как есть,
вроде даже безропотно.

Ему было стыдно, но он не решался признаться
из-за чего. Он боялся, что от него потребуют, чтобы он
изменился. Словно человек может измениться.
За этот короткий срок.

Жизнь весело смеется. Надо мной. До слез.