Елена Блонди - Жить можно [СИ]

Нюра стояла в дверях моечной и смотрела, как Аля моет клеенки из-под рожениц. Для мытья их на облезлой ванне — специальное приспособление — привинченный лист нержавейки, воткнутый наискось. Мокрая клеенка прилипает к наклонному листу и тогда, поливая из душа, можно смыть кровь и коричневые разводы какашек, почти не касаясь руками. Потом надо макнуть тряпку в ведро с хлорным раствором и, возя рукой в желтой перчатке, тщательно протереть клеенку. В окно лезет жаркое весеннее солнце, из гулкого коридора доносятся шаркание женщин и, совсем издалека — вскрики рожающих. Слышны они слабо — двери в родзалы плотно закрыты. Но, идя по коридору с ведром и шваброй, Аля может посмотреть в широкие длинные окна родзалов. Один на два стола, другой — одиночный. Но Аля не смотрит.

На второй день работы, когда она еще путалась в дверях, главврач роддома Светлана Сергеевна — маленькая быстрая дама с тщательно уложенными чернявыми завитками пышной прически, приобняла Альку за плечи и подтолкнула к окошку, улыбаясь:

— Хочешь, посмотри, сама будешь вот так, через четыре месяца…

Аля увидела мельком два белых халата, а между ними — огромные, раскинутые вширь и согнутые в коленях — баклажанной синевы ноги. И зажмурилась. Улыбнулась криво, покивала, да, мол, посмотрела.

Отвернулась, держа в памяти глаз наплывы синей кожи — один на другой по всей длине поднятой ноги.

— Синие — от напряжения, — сказала Светлана Сергеевна, рассматривая Алю, — а отеки, так сами виноваты, дурочки. Рыбы соленой наедятся, потом воду ведрами хлебают. Поняла? Воды много не пей, лучше ешь фрукты из компота. И пройди по палатам, пыль протри везде, старшая сестра проверит.

Аля покивала поспешно и спряталась в моечной комнате. Там, за стопками чистых клеенок из сушилки и горой грязных на полу, за рыжей ванной и квадратным умывальником — еще дверь в крошечную комнатушку. В ней Алины вещи, сумка с пакетом еды, табуретка и крючок вешалки за дверью. Больше ничего не помещалось. Если поесть, так только на коленках все раскладывать. А есть надо, чтоб не тошнило. Аля стеснялась часто бегать в туалет.

Санитарки во врачебный туалет не ходили, а в общем женском вечно был бардак — подкладные с засохшей кровью — на полу и в унитазах. Мусорные ведра полны тряпьем. Каждая следующая тряпка пристраивалась сверху, возвышаясь над синим ведром шаткой пирамидой.

Аля радовалась, что туалеты убирать не ее обязанность. И родзалы тоже. Нюра этим занималась.

В первый день старшая сестра, немилостиво оглядев маленькую Алю, остановила взгляд на круглом животике, обтянутом белым халатом с тесемками. Сложила на груди мощные руки, вздохнула театрально.

— Опять хитрую прислали! — сказала в окно, будто Аля манекен неживой, — поработает два месяца, и поминай, как звали. В декрет, а потом, небось, уволится…

Аля подумала о том, что за такие деньги, кто же еще пойдет сюда работать. Одни декретницы. Ну и Нюра. Потому что — ненормальная.

Вслух про деньги не сказала. Но старшая все равно невзлюбила Алю. Возможно, не ее саму, а постоянно меняющихся девочек с торчащими под халатиками животами.

Но Але от этого легче не становилось. Спасала Нюра.

С первого дня взяла шефство над новенькой и, важничая, провела ее везде, все показала. Крепко топая кожаными тапочками со смятыми задниками, несла впереди круглую, спеленутую халатом фигуру. Сама же о себе и рассказала:

— Я тут работаю, потому что — ненормальная. Вот так. Меня все равно не возьмут никуда больше. Так что я — тут. Все время. Ты не бойся, привыкнешь.

И жестом хозяйки кидала то в одну сторону от себя, то в другую плотную коричневую ручку с короткими красными пальцами:

— Тут приемный покой, тут — палаты общие, а там — на двоих. Вон там, дальше — одиночки. Вчера положили одну. Дома трое девок, так она еще двойню родила.

Нюра повернулась и зашлась меленьким смехом, вытирая голубые глаза кулачком.

— Муж-то, муж, вот радости ему! Ой, накажет девку!

И покатила дальше в полутьму и прохладу:

— Тут процедурные, тут кварц, столовая. А там вниз лестница. Как спустишься — по лево — хлорная комната. Знаешь зачем?

— Нет, — в круглую спину сказала Аля.

— Мертвых ребеночков туда носят, — наставительно сказала Нюра, — если не так родились. А я туда последы выношу, когда родзалы мою. После родов-то. А ты что, думаешь, так все просто? Эх ты!

Аля молчала. Боялась, затошнит, но от волнения, что ли — не тошнило.

Это было хорошо. Потом Аля гордилась, вспоминая, как на третий день в моечную заглянула старшая. Скомандовала неприязненно:

— В третью палату, быстро. Там роженица налила крови на пол.

Аля, только прибежавшая из утра, пахнущего акацией томно и страстно, надела халат, взяла ведро и швабру. Пошла по коридору за сестрой, молясь, чтобы — не пахло только, пусть не пахнет. А то стошнит туда же, где кровь эта на полу.

Сестра встала в дверях и сложила руки на груди. Приготовилась наблюдать. Но запаха не было. Плоская лужа на линолеуме чуть отсвечивала красным. Высокая и очень красивая в бледности своей женщина сидела на кровати боком, виновато смотрела на Алю, теребила конец темной толстой косы.

— Вы меня простите, — она винилась именно перед маленькой Алькой восемнадцати лет от роду, — я просто встала и оно, раз, ляпнуло на пол прямо. Ой, как неловко…

— Что вы, — сказала Аля, — не переживайте, все в порядке, я сейчас вымою.

И ловко, пятясь к толстым коленям старшей, замыла бесцветную юшку, хлюпая громко тряпкой в ведре.

Старшая хмыкнула недовольно и унесла в глубину коридора злые глаза и скрещенные на большой груди руки, не дожидаясь, когда Аля закончит.

Красивая, извинившись еще раз пять, угощала потом Алю печеньем и лимонадом. Смеялась удивленно над судьбой своей и мужа, принесшей в дом еще двух новорожденных девочек вдобавок к трем старшим сестричкам.

Поболтав десять минут, Аля поняла, что жить — можно. И с того дня — работала просто. На старшую внимания не обращая. Тем более, что сами сестры и акушерки, не говоря уж о врачах, санитарок просто не замечали.

Только одна — тонкая, как темная змейка, веселая Тамара, всегда разговаривала с Алей, сама прибегая в моечную — приносила грязные клеенки, не дожидаясь Нюры.

— Ох, Алька, — кричала она, сдирая со смеющегося рта марлевую повязку и кидая ее вместе с шапочкой в кучу грязного белья:

— И клизму два раза ей ставили, и не ела ничего она, а как поднатужилась, да как каканула! Смотри, ух, все лицо, до самых бровей в брызгах! Засранка, ой засранка! Пацанчика родила, да большого — четыре с половиной. Чего-то большие дети пошли сейчас.

Аля смотрела потрясенно на красивую, хоть в кино снимай, Томку. Вспоминала, как рассказала она ей, что обожгла щеку ухой, оскользнувшись у плиты, и как переживала Тамара больше всего, что «буду некрасивая, муж бросит»… Как спросила она Тамару, почему именно здесь, в роддоме, среди крови, дерьма и воющих криков — работает?