Елена Блонди - Дискотека. Книга 2 [СИ]

— Обязательно напиши, — говорил в макушку, и та кивала, а тонкие загорелые руки крепче обхватывали его, сцепляясь за спиной.

Потом они поцеловались.

Ленка стояла, заново переживая недавнее прощание с Панчем. Одно из множества будущих прощаний, которые им предстоят. На короткое время, от выходных до выходных. И на длинное, когда Панч уезжал с матерью на обследование, звонил потом Ленке по вечерам, и она, забрав телефон в комнату, сидела на краешке дивана, шепотом говоря в трубку всякие глупые, такие важные нежности.

Так же они будут прощаться и снова встречаться на других вокзалах, а с некоторых уезжать вместе, смеясь и споря, кому сидеть у окошка в автобусе. И это продлится долго, несколько лет. И будет у них много всего, Ленка еще не знала, но мы-то знаем, — такого же, как у тех, что прощались рядышком с ней. Ссоры и примирения, разговоры и прогулки, посиделки в темной ночной комнате, и поцелуи, и не только поцелуи.

Их обоих ждало будущее, которое плавно вплеталось в настоящее, наступало прямо сейчас. Ленка знала главное, оно у них будет, общее. Ведь он ее ангел, красивый мальчик Валик Панч, темноволосый, так странно похожий на ее отца, почти младший брат. И он сказал ей, что их любовь навсегда. Да Ленка и сама это знала.

— Не спишь?

— Нет, конечно. Сижу вот, жду.

— Глупости. А если бы я заленилась, спать легла, решила — да ну его, завтра? Так и сидел бы?

— Ты заленилась? Не смеши мои тапки. Ты же мне обещала.

— Валинька. Я его дописала. Вот только что.

— !!!!! И еще раз!!!!! Ты огромный, большущий и великий мо-ло-дец! И я тебя поздравляю!

— Огромный, как медведь? Ох, как приятно, где мой тренажер, срочно стереть с него пыль))).

— Огромный, как гора.

— Еще лучше.

— Лета, хватит. Скажи уже — спасибо! И дальше будем радоваться вместе.

— Спасибо, Валик Панч. Начинаем радоваться?

…

— Ты чего замолчал? Куда делся, заснул, да? У вас там утро уже, небось.

…

— Валька, я ухожу спать. Раз ты так. Эй!

— Узнаю брата васю. Уже обиделась. Я ходил тебе за цветами. Вот они стоят, передо мной, розы. Темные, как медвежья кровь. Посмотреть хочешь?

Лета улыбнулась, удобнее усаживаясь в старом кресле.

— Не хочу пока что. Я совсем в домашнем, и вообще. А где взял? Ночью.

— Наворовал. В палисаднике. У самого себя. Знаешь, как было страшно? Вдруг я услышу, высунусь в окно и сам на себя наору. Или кинусь чем.

— Ты болтун. И я тебя люблю.

— А я тебя.

— Ты меня назвал Летой. В первый раз, между прочим.

— Думал, заметишь или нет. Назвал, да. Не нравится?

— Знаешь, что нравится. Просто я давно уже. А ты все никак.

— А я загадал. Если допишешь, тогда я тебя поименую, твоим настоящим именем.

— Черт красивый! Ты серьезно думал, что я могу бросить этот роман?

— Нет, королева Лета, я был уверен. В тебе. Ну, немножко подстраховался. Это же ты у нас бесстрашная, как полярный летчик, а мы все за тебя боимся и волнуемся.

— О-о-о, нашел бесстрашную. Я тебе сейчас перечислю, чего я боялась. Что слишком длинно, что чересчур сухо, что скукотищу пишу, про кастрюли сковородки, что такого вагоны уже написано, что не справлюсь, что не сумею конфликт прописать как надо, что героев каких-то забуду и останутся в уголке плакать. Что денег не хватит, пока я тут сижу аки Пушкин с пером в руце. Что не сумею концовку сделать настоящую, а не сопли розовые или муркотню невнятную. А катарсис, о чорт, еще ж катарсис, чтоб его. Валька, у меня рука устала по клаве колотить, тебе как, хватит?

— Перечисляй, я тут пока персиков себе помою. И съем.

— С Катерининого дерева небось персики?

— Угу. Они с Васькой на него не надышатся. Сорт называется «Красные небеса». Приедешь, повезем на дачу, закормим.

— Привет передавай.

— Персикам?

— Им тоже. И Катьке с Васенькой. Скажи, Лета их любит.

— Сама передашь. В сентябре приедут, в гости. Примешь? У Катьки пять месяцев уже, плаксивая стала, как чертишо. Нервы вам помотает.

— А ты? Приедешь?

— Обязательно! Втроем явимся. С первого если, нормально?

Лета кивнула, снова улыбаясь.

— Да. Олега с Олькой приедут седьмого, так что потом неделю поживем друг у друга на головах, кучно и весело.

— На то он и юг, не все же тебе пользовать море и солнце. Делись.

— Подожди, там телефон. Вдруг.

Она протянула руку, беря лежащий на диване мобильник. Засмеялась, прижимая его к уху.

— Ле-та, — сказал хрипловатый мужской голос, — привет, королева Лета. Вот, звоню.

— Ну, теперь начнешь, повторять сто раз, про королеву.

— А привыкай. Ты же сдержала обещание. И стала.

— Мне было для кого стараться.

— Я очень рад.

Она ушла в коридор, прислушалась к тишине в маминой комнате, как делала часто, работая ночами, и иногда пугаясь, если совсем уж тихо. Приоткрыла двери, чтоб услышать дыхание. Оттуда тенью вышла Рыжая, погладила голую ногу пушистым боком, и ушла в кухню — проверять миски. Лета пошла следом. На кухонном столе безмятежно валялся Темучин, задрав толстые лапы и выставив пуховый живот. Якобы спал, но желтый глаз приоткрылся, следя — обругает ли хозяйка, его — в неположенном месте спящего.

— Ты что там замолчала? Эй?

— Тише. Я в кухне. Воды налью себе.

— Темучина не обижай. Пусть спит.

— Откуда знаешь? Он и тебя приручил, вот же котище. Разбаловали, все позволяете.

— Не ворчи. Ты уже вернулась в комнату?

— Да.

— Я спрошу. Давно хотел. Лета, почему вышло так? А не вышло, как мы хотели?

За открытым окном шумел ветер, такой спокойный, ночной. И далеко лаяли ночные собаки, охраняя беленые домики с цветными заборами. Лета подошла к зеркалу, висящему на стене, старому, с тайной в себе глубиной. Она его любила. Отразилась в нем — стройная женщина в тонком домашнем платье, с лямочками, падающими с загорелых плеч, с копной белокурых волос, вольно забранных заколкой, а то мешают, длинные, уже до пояса выросли. В одной руке стеклянная кружка с водой, в другой — прижатый к уху мобильник.

— Я не знаю, Валь. Может быть, надо вернуться, и найти, где все началось, вернее, стало кончаться. Тогда еще. Ну, ты после школы уехал. Учиться. Тогда?

— А может, раньше? Когда ты занялась своей работой, и стала пропускать мои звонки?

— Мы что, кинулись упрекать друг друга?

Вода была прохладная, вкусная. А розы пахли красными розами. Темными, как медвежья кровь.

— Ты жалеешь, что так, Валь?

— А ты?

У женщины в зеркале было хорошее, свежее лицо с летним загаром. И Лета, падая в прошлое, не то, которое было с Панчем, а в другое, что наслоилось после, вспомнила свои всякие лица. Усталое, напряженное, недоверчивое, счастливое, испуганное, и снова счастливое. И опять усталое, с лапками морщинок вокруг печальных глаз. Ей тогда говорили, часто, самые разные люди — какая красивая женщина, а глаза такие — печальные. Но теперь она изменилась. И зеркало, освещенное ярким электрическим светом, показывало ей, будто улыбаясь, смотри, Лета, вот она ты, несмотря на все, что происходило и случалось.