Ласло Дарваши - В малом жанре

Если б не была она признана тангутами посланницей Неба, Хранительницей духа племени, пусть даже питалась мхом со скал, запивая его родниковой водой, укрываясь в ветхом чуме, пусть худо-бедно жила бы сама по себе, без нынешней шаманской неволи, была бы рядом с тем охотником, который так бесстрашно распахнул полог ее чума, жила бы, как подобает всякой обычной женщине. Много было чумов, в которых подрастали и расцветали девушки, но тот дерзкий охотник, обуянный страстью, осмелился овладеть самой шаманкой. Не будь она шаманкой, остался бы сейчас среди соплеменников, поставил бы собственный чум и вился бы дымок из его родного очага. А она, вместо того чтобы камлать, заклинать удачу, возносить просьбы и ниспосылать проклятия, распевала бы сердечные песни любви, которые звенели и расходились по всей тайге. Не было бы теперешних мучений о судьбе единственного сына.

В таежном распадке подрастало новое поколение, взрослели девушки и юноши, трудно представить, что и они были когда-то малыми детишками, а среди молодежи, притягивая завороженные взгляды девушек, рос красавец — сын шаманки.

В то утро с большого зимнего промысла возвращались охотники с богатой добычей, они принесли много разной пушнины, особо выделялись меха соболей и куниц. Был среди охотников и сын тангутки, за поясом у него торчал нож с берестяной рукояткой, а глаза его мужественно сверкали. Целый охотничий сезон тангутка не видела его, а увидев, едва не потеряла сознание. Перед ней стоял тот самый охотник, который лет двадцать назад смотрел на нее голодными волчьими глазами и дал ей испробовать краткий миг земной услады, а потом растворился в небытии, словно и не было его вовсе. «О Небо!» — вскрикнула шаманка. Она зажмурилась, а затем медленно приподняла веки — перед ней стоял ее возмужалый сын.

— Мой сын, ты стал взрослым мужчиной, ну вылитый отец, — вырвалось из ее уст.

— Что вы сказали мама, какой отец?

— Да, мой сын… как твой небесный отец, — ответила она и примолкла.

И как дурное предзнаменование на другой же день после возвращения охотников, юноши, среди них и ее сын, призваны были на войну, которая разразилась где-то далеко на востоке.

С тревогой и печалью таежные жители провожали своих мужчин на войну. Перед тем как уйти, они поклонились Дереву-матери, прося благословения, а шаманка совершила ритуальный обряд, приободрив дух молодых охотников.

Наступило благодатное лето. Повсюду пестрели цветы, созревали ягоды, кругом слышалось птичье пение. Шаманка продолжала ревностно выполнять ритуалы, благодарила Небо за то, что Оно охраняет судьбы тангутских детей. У соплеменников росла надежда о благополучном возвращении своих людей, бодростью наполнялись их сердца. Но случилось так, что издалека пришли однажды чужаки покупать пушнину и лисьи меха. Они погостили в чумах, поделились новостями из дальних мест, а когда пустились в обратную дорогу, натворили беду — по пути собрали плоды со священного материнского Дерева. На следующую после такого кощунства ночь облака, клубясь и бурля, понеслись по небу, как черный дым, все вокруг загрохотало так, что, казалось, сама гора Сумэру вот-вот расколется и обрушится. Пошел град, будто звезды посыпались с неба.

Тангутка камлала в своем чуме, люди, рассевшись вокруг, затаив дыхание суеверно внимали ей.

Едва шаманка закончила заклинания, как, словно гром небесный, обрушился на нее вопль, ей послышалось: «Мама», — потом она через духов своих увидела образ сына в огне и дыму, проваливающегося куда-то сквозь землю, голос сына постепенно затихал. «О Духи, о священное Дерево-мать», — вскричала шаманка, медленно оседая на землю. А соплеменники подумали, что она падает, ослабев от бесперерывного, нескольких дней кряду продолжавшегося, камлания.

Небо разгневалось за то, что пришлые люди насобирали запретные плоды с Дерева-матери. Ведь Дерево было священным, и посредством него люди общались с Небом. Черный вихрь был ниспослан на племя. Он загнал всю дичь в места, недоступные людскому взгляду, неслышимые людскому уху. А само дерево было повержено на землю. Только однажды после этого один престарелый охотник добыл однорогого оленя, тем и закончилась охотничья добыча того года. Бедствие, которое обрушилось на племя, смерть сына в далекой чужбине — все это случилось по вине чужаков, посмевших дотронуться и осквернить священное Дерево-мать, покровительствовавшее племени и оберегавшее жизнь ее сына. Чтобы вернуть благосклонность Бурхан-тенгри, задобрить Дерево-мать девять дней провела тангутка в камлании, без пищи, без сна совершала обряд, не перерывалась, передохнуть себе не давала. Потом слепила из грубой муки фигурки тех нечестивых людей, вдохнула в них жизнь и закопала в землю, головами в ту сторону, откуда пришло зло, прочитала проклятия, изгоняя прочь их души.

После исполнения обряда тангутка затворилась в своем чуме, предаваясь горю. Ее материнское сердце восставало против увиденного в камлании. «Не может быть такого, — кричало оно, — пойди и увидь все своими глазами», — вынуждало оно. До сей поры удавалось шаманке, общаясь с духами-хранителями, оберегать целое племя, не знало племя ни голода, ни болезней, но не удалось ей уберечь единственное родное существо. Раз так, ни к чему ей духи-хранители решила она и, опираясь на палку, вышла в темную ночь, в незнакомую даль, неведомую землю. Устремилась тангутка прямо через таежные гущи, но, перед тем как уйти, вверила свой шаманский бубен Дереву-матери, которому соплеменники из поколения в поколение поклонялись и которое теперь замертво лежало на земле, распластавшись, с раскиданными ветвями, словно искромсанные руки и ноги. Никогда не приходилось ей выходить из тайги на равнину, покидать лес, выходить в степи. Не взяла она с собой в дорогу ни ножичка, ни колышка. Видя страдания старой женщины, сова глумилась издевательским смехом так, что все ее тело заходилось в судорогах, а скалы и утесы вокруг гулко вторили крику совы насмешливым эхом.