Виктор Устьянцев - Премьера

— Да, конечно. В следующий раз я непременно скажу вам заранее, — успокоил ее Федор Севастьянович. — Если сам буду знать. Впрочем, к вам это не относится. Пойдем, Витя.

Они прошли через трюм в гардеробную, и Федор Севастьянович задержался возле Фенечки:

— Послушай-ка, сколько уж ты тут сидишь? И до сих пор без ревматизма!

— Сплюнь! — сказала Фенечка.

Федор Севастьянович, трижды сплюнув через левое плечо, спросил:

— На пенсию-то собираешься?

— Да вот уж который год, а все не уйду!

— Вот и я. Дождемся, пока нас выгонят.

— А пусть-ка попробуют! Ты — «народный», а я вроде бы тоже не из господ. Нас с тобой, Федя, без профсоюза никак не уволят, а в профсоюзе у нас опять же своя рука имеется — Лизавета! — она указала на гардеробщицу. И, переводя свой указующий перст на Владимирцева, спросила полушепотом: — А энтот — стоющий?

— Стоющий! — полушепотом же сообщил Глушков в самое ухо Фенечке, пальцем освободив его от истертой пуховой шали.

— А у тебя всю дорогу все стоющие! — отмахнулась было Фенечка.

— А что, я часто ошибался? — вдруг серьезно спросил Глушков.

— Да не… Вот только меня взамуж здря не взял!

— Фенька! — остановила ее гардеробщица Елизавета. — Не забывайся!

— И то! — сказала Фенечка, замыкаясь и даже сделав губы серпиком, но выражения сего долго не сдержала и прыснула в ладошку: — Вот где унтер-то. Как его? Пришибеев! Она тут меня только и успевает пришибать.

— Фенька!

— Во! Слыхал? А ты, Федя, парнишку-то не обижай.

— Их обидишь!

— И то! — согласилась Фенечка.

На улице было скользко, после оттепели вдруг ударили морозы, лужи схватились льдом, тротуары не успели убрать, и они были неровными и скользкими. Виктор подхватил Федора Севастьяновича под руку, и тот даже застеснялся:

— Годы! Все-таки они свое берут. Но я тут рядышком живу… Так что не очень задержу.

— Ну, о чем вы? — упрекнул Владимирцев.

— Да, пожалуй, я и в самом деле стар… Однако я хотел не об этом. Так вот — Лука. Это непросто. Москвин прожил с ним почти сорок лет. И хорошо вроде бы прожил, да не совсем так. Тарханов это понял. Не потому, что Тарханов лучше или умнее, — время подкатило другое. А я вот с обоими стал не согласен и захотел по-другому. А не получилось! Может, я не смог, а скорее всего — время не подошло… Может, оно вот только теперь и подкатывает? А?

— Не знаю. Надо подумать.

— Вот-вот, думай. Но сначала выучи роль. Давай-ка зайдем ко мне. У меня где-то была, выпечатана и даже ударения расставлены. Вот сюда.

— А вы здесь живете? — удивился Владимирцев, зная, что в этом обшарпанном доме размещается общежитие театрального училища.

— Мне тут хорошо, — сказал Глушков и добавил: — К тому же нас недавно отремонтировали.

В подъезде и в самом деле пахло краской, на площадке между вторым и третьим этажом еще стояли козлы, и они, опасаясь запачкаться, осторожно протиснулись между ними и перилами довольно крутой лестницы. Федор Севастьянович долго искал в карманах старенького коверкотового пальто ключ, не нашел и позвонил, опять же долго держа палец на кнопке звонка и пояснив:

— Она глухая. Соседка моя. А какая была актриса!

Ему пришлось нажимать на кнопку еще дважды, наконец за дверью прошаркали чьи-то шаги, щелкнул замок, звякнула цепочка, дверь чуть приоткрылась, и в образовавшуюся щель кто-то громко спросил:

— Кто тут?

— Да я же! — еще более громко крикнул Федор Севастьянович. — Отпирай!

Падая, звякнула цепочка, и дверь распахнулась, за нею показалась совсем дряхлая, сгорбленная старушка в махровом халате со свернутым чалмой полотенцем на голове, лица ее в полумраке прихожей Владимирцев не разглядел.

— Проходите быстрее, а то я голову помыла.

— Добрый вечер! — Виктор поклонился и представился: — Владимирцев.

— Очень приятно, — старушка протянула ему сухую жесткую руку, Виктор осторожно пожал ее. — Меня зовут Надеждой Ивановной. А вы новенький? Что-то я прежде вас не видела. И фамилии вашей не слышала.

— Еще услышишь! — крикнул ей Глушков в самое ухо. — Ты нам чайку соорудишь?

— Да, разумеется, я сейчас, — Надежда Ивановна заторопилась в кухню.

Они разделись и прошли в комнату.

— Вот тут я и существую, — сказал Федор Севастьянович, обводя комнату широким жестом. — Пролезай вон туда, к столу.

Комната была большой, почти квадратной, но настолько тесно заставлена мебелью, что Владимирцеву действительно пришлось пролезать к огромному, покрытому зеленым сукном письменному столу, заваленному бумагами.

— Который год все собираюсь разгрузиться от этого хлама, а все жалею, к вещам, знаешь ли, тоже привыкаешь. Вот зачем мне этот ломберный столик? В карты я не играю, в шахматы тоже, а вот выбрось, и его будет не хватать.

— А вам что, не могли дать квартиру побольше?

— Предлагали. Отдельную. А зачем она мне? Одинокому человеку отдельная квартира не нужна. Надежда-то, — он кивнул за дверь, — хотя и глухая как тетеря, а все живой человек. Она ведь тоже одинокая. Вот вместе и кукуем. Надоели друг другу хуже горькой редьки, а разъезжаться не согласны. Теперь, видно, нам уж до конца дней своих вместе… Ну, ладно, что же я хотел? Да, роль. Где же она может быть? Пожалуй, вот в этом шкафу, — Федор Севастьянович открыл дверцу массивного резного книжного шкафа и стал рыться в нем. — Ты не смотри, что у меня такой развал. Это не от запущенности или неаккуратности. Надежда тут прибирает, но я запрещаю ей трогать бумаги и что-либо класть в другое место, помню, куда что положил, и там ищу. Ага, вот и роль! — обрадованно воскликнул он, доставая толстую тетрадь в коричневом ледериновом переплете. Владимирцев вспомнил, что такие тетради раньше почему-то назывались общими, и подумал: «А может, потому, что проживали в общежитиях? Или потому, что такая тетрадь была в ту пору целым достоянием, недоступным одному человеку, и ее раздирали на части?»

Вошла Надежда Ивановна с подносом, на котором стояли две чашки, фарфоровый чайник, сахарница с пиленым сахаром и тарелка с печеньем домашнего приготовления.

— Опять все разворотил! — проворчала она, ставя поднос на ломберный столик. — У тебя же не комната, а берлога какая-то!

— А вот это ты видишь? — торжествующе спросил Федор Севастьянович, показывая ей ледериновую тетрадку с ролью.

— «На дне»? — удивилась Надежда Ивановна, приблизив тетрадку почти вплотную к глазам. — Давно пора возобновить.

— Не возобновлять будем, а ставить заново. Вон он Луку будет играть.

— Этот? — изумленно воскликнула она, вприщур глядя на Владимирцева. — Такой молодой? А почему не ты? Ты же тогда совсем даже неплохо сыграл.

— Вот именно — неплохо! А надо блестяще! А блестяще я уже не смогу — вот в чем фокус.