Виктор Устьянцев - Премьера

— Да некуда ж, дедусь. Вагон-то наш специальный, международный, в нем сплошь иностранцы да большое начальство, — оправдывалась девушка в черном берете со сдвинутым набок латунным изображением не то хищной птицы, не то рессор. — Ты бы в общий или в плацкарт сунулся. Туда легче попасть. И дешевле.

— Дак совался. А ответ везде един: некуды, — ненастойчиво пояснил старик.

— Не обижайся, дедуля, у нас строгости, — продолжала оправдываться проводница.

— Кака уж обида, — утешил ее инвалид. — Мы, нешто, без понятия? — Он поскреб пятерней затылок и обреченно сказал: — Всякому овошшу, сталыть, своя грядка. Ну да ты, девша, тут ни при чем. — И захромал прочь.

— Постойте, — окликнул его Степан Александрович. Вынув второй билет, он предъявил его проводнице.

Она разглядела на свет компостер и удивленно спросила:

— А зачем вам было на два-то тратиться?

— Потому что я люблю ездить один. А вот дедусю возьму.

Проводница посмотрела на старика, но теперь уже как-то по-другому: без жалости и сочувствия, а как бы оценивая, достоин ли ехать в таком вагоне. Кажется, и старик что-то уловил в ее взгляде и полез за пазуху:

— Я при деньгах, я не за так.

— Не надо, — остановил его Степан Александрович и, подхватив под мышки, помог влезть на подножку.

— Ну если с билетом, то пожалуйста, — запоздало согласилась проводница.

— А когда освободитесь, принесите нам чаю, да покрепче, — сказал Степан Александрович, перехватив у старика мешок и накидывая его лямку на плечо. Движение это было привычным, старик сразу уловил это и согласно кивнул:

— Ну, ин ладно.

Как только поезд тронулся, проводница принесла два стакана чаю в штампованных мельхиоровых подстаканниках. Чай был действительно крепко заварен, но Олимпию Тихоновичу — так звали старика — не понравился:

— Один вид, а душистости нету. Нонче его машиной собирают, все под одно гребут, не разберешься, какого он и сорту-то.

— А раньше разбирались?

— А как же! Хоть и по листочку собирали, зато сортировали как надо. — Олимпий Тихонович отстегнул деревянную ногу и аккуратно уложил ее позади себя на диван. — Однако дареному коню в зубы не смотрят.

— Может, с коньячком? — предложил Заворонский и, достав из дорожной сумки бутылку, капнул по нескольку капель в стаканы.

Старик отхлебнул от своего и удивился:

— Гли-кось, и верно запашистее стал. Чудно! — И, разглядывая вприщур этикетку на бутылке, пояснил: — Я ведь однова пробовал коньяк-то, однако не поглянулось. Сладковат, да и не сразу берет.

— Может, рюмочку? — Степан Александрович достал дорожные складные рюмки.

— Для знакомству лучше первачка, — сказал старик и вынул из мешка пластмассовую канистрочку литра на два. — Это мне зять в дорогу спроворил. Я ведь внучат поглядеть ездил, может, больше и не увижу… Однако рюмки-то не по этому калибру, давай сперва стаканы опростаем.

Они выпили чай, и старик наполнил из канистры стаканы.

— Ну, сталыть, за знакомство! — Олимпий Тихонович как-то благоговейно поднес свой стакан ко рту и выцедил до дна. Вытерев губы тыльной стороной ладони, крякнул и похвалил: — Ишь дерет, язва!

Степан Александрович выпил только половину своей доли, но подтвердил:

— Дерет!

— Для себя гнали, не на продажу. Однако в наших местах ни нонче, ни в боле ранешны времена не было такого заведения, чтобы хлеб на это переводить. А вот бражку варят. Дарья моя, упокойница, большой спец по браге-то была. Кады на свадьбу али к празднику на всю деревню варила. Брага у нее была без хмелю, а пьяная. Хмель, он головну боль дает… А крепость — она в мастеровитости.

— Ногу-то где потеряли? — не к месту спросил Заворонский.

— На сплаве. Плот на перекате разбило, ну я и счинился вязать. Осклизнулся — и вот тебе…

Дальше разговор пошел неторопливый.

— По этой причине я и на Отечественну не попал. Однако в пятнадцатом годе с германцем стыкнулся. Вот, — он распахнул пиджак, и Степан Александрович увидел на его рубахе рядом с орденом «Знак Почета» Георгиевский крест.

Должно быть, старик слишком резко распахнул пиджак, на пол посыпались пуговицы. Олимпий Тихонович растерянно сказал:

— Гли-кось, вместе с мясом выдрал. Неужто пинжак сносился? А я и не заметил. Вот так и жисть наша снашиватца, не успевашь заметить…

— А сколько вам лет?

— Да уж девятый десяток разменял. А вот помирать все одно не тянет. Хотя и не так уж сладко моя жисть складывалась. Опоздыш я был, народился, когда тятеньке уж за полсотни перевалило. Вскорости он и помер — надорвался на лесоповале. А потом и мать. Остался я круглым сиротой семи годочков от роду, до самого призыву так по чужим людям и скитался. И по миру ходил, и в работники нанимался, и даже в скиту жил у старообрядцев. Но не поглянулось мне там, уж больно строга вера у них была. А в наших краях народишко-то и об ту пору не шибко богомольный был, так и говаривали: «Живем в лесу, молимса колесу…»

Но тут его рассказ был нарушен появлением ехавшей в соседнем купе девицы, взгляд которой насторожил Степана Александровича еще в Москве.

— Пардон, — сказала она и патетически воскликнула — О, ветре-ветрило! — Припоминая, покусала свои коричневые от помады губы и чуть тише произнесла: — Чему, господине, насильственно вееши…

— Это уже лучше, — скучно сообщил Степан Александрович инвалиду, явно озадаченному столь внезапным вторжением.

— Чему мечеши…

— Хиновские стрелы, — подсказал Заворонский и потребовал: — Дальше!

Но дальше девица не помнила и расплакалась. Размазывая потекшую с ресниц тушь, сообщила:

— А я вас по фотокарточке узнала!

— Вот и молодец, — Степан Александрович мягко выпроводил ее и захлопнул дверь. Опустившись на диван, сказал со вздохом: — Вот такая у нас работа.

Старик не понял и, достав из-за спины протез, начал прилаживать его, бормоча:

— Дак я пока в калидоре али в тамбуре потолкусь, не стану мешать…

— И ты, Брут! — воскликнул Заворонский, ткнув в грудь старика пальцем, по-актерски стандартно изобразив в очах гнев и презрение. — Неужто в ней узрел предначертанье? Да в ней лишь черт запрятан!.. Видите ли, я ведь артист. Вот и узнают…

Он разлил по стаканам коньяк. Старик выпил свою долю и заткнул бутылку пробкой:

— Остатки спрячь. Ты хотя и арчист и моложе меня, а супротив меня все одно не сдюжишь.

Он сошел на какой-то промежуточной станции или полустанке. Степан Александрович разглядел в падающем из окон вагона свете две рубленые избы, привяз с низенькой лошаденкой, кажется монгольской породы, да плетеный ходок, по ступицу увязший не то в грязи, не то в навозе. Деревянная нога старика тоже увязла по самый пах, обтянутый даже не кожей, а дерматином. Таким дерматином обтягивали в театре мебель, называя его муляжным.