Денис Блажиевич - Новогодний роман [СИ]

— Не начинай, Запеканкин — скомандовал Фиалка — Кто ничего не знает. Рожай быстрее.

Запеканкин потупился.

— Девушка, Антоша.

— Что? — Фиалка строго взглянул на Запеканкина — Какая девушка?

— Я не знаю — честно признался Запеканкин.

— Так. Петр. У тебя появилась девушка. Забавно. Познакомишь.

— Я хотел тебя просить об этом. — вырвалось у Запеканкина — В смысле я хочу сказать, то есть. Ты же знаешь, у меня вряд ли получится. А ты такой.

— Какой?

— Такой как надо — нашел нужные слова Запеканкин. Они были в спальне. Фиалка устроился на кровати, Запеканкин, склонившись под тяжестью балдахина, укрывал его одеялом.

— Решим этот вопрос Петр — Фиалка зевнул. — Без промедленья. Петр, кейс подай мне.

Запеканкин не понял, показалось ему или было все на самом деле. Выложенное атласом нутро кейса все было в деньгах. Ладных зеленых кабанчиках, перетянутых бумажными ленточками. Фиалка довольно цокнул языком. Он закрыл кейс и повернулся, сжимая его в объятьях.

— Спокойной ночи, Петр.

— Спокойной ночи, Антоша.

Было бы не верным представлять себе Антона Фиалку этаким себялюбцем, наслаждающимся ролью духовного гуру. Это не правда. Трагедия Антона заключалась в том, внутренние качества заставили его покинуть избранный круг владельцев мира, тех самых клеркоподобных, но те же внутренние качества не позволяли ему прибиться к кругу тех кто ходит по земле. Антон Фиалка был человеком, обитавшем на стыке, и в Запеканкине, может быть напрасно, Антон чувствовал родню. Антона ругали за высокомерие и равнодушие, но как были бы посрамлены все обвинители, если бы увидели, чем занимается Антон ночами, кусая до боли губы. Как удивились бы они, эти правдоискатели, непризнанные изобретатели новых человекоспасений, так высмеиваемых Антоном. Ибо Фиалка тоже спасал человечество, творил свою правду ночами в желтом пятне одноногого торшера.

Запеканкин погасил свет и плотно затворил за собой дверь. Он вернулся в Маразум, убрал опустевшую флягу. Вымыл рюмки и супницу. Протер стол. Медленно, смакуя, выпил чай из красной, заляпанной белым горошком, кружки. Он долго мялся, не решаясь войти. Искал себе оправдания и не находил. Все это выглядело довольно некрасиво, но он должен был это сделать. Чтобы понять. Темнота кельи завораживала. Боясь ненароком задеть что-либо, Запеканкин опустился на корточки. Дополз до яблока. Перемахнул через стол в сердцевину. Подстраиваясь, под ним прогнулось модное кресло. Взобравшись рукой по барельефной ноге, он щелкнул выключателем. За викторианским тяжелым бархатом таинственно, как из лесной чащи, вспыхнул огонек. Запеканкин пододвинул торшер ближе к себе и желтое пятно его света, падало прямо перед ним. Между книгами Запеканкин нашел картонную коробку для обуви. В коробке оказалась папка, а в ней пачка листов плохой с опилками бумаги. Листы были насажены на рогатку скоросшивателя. Посреди первого листа блекло, очевидно на Ремингтоне, было набрано: «Компендиум моих-немоих мыслей». Свои откровения Антон не доверял хитроумной иностранной машине, наверное, справедливо полагая, что идею нельзя закатать в пластик компакт-диска. Хотя на той верхушке айсберга, которую Фиалка показывал Запеканкину, он был умелым хакером. Взламывал электронные сейфы, ломал пароли, создавал программы. Трудился, не покладая мышки. Тем и жил. Так считал Запеканкин. Теперь перед ним лежал другой Антон. Потаенный. Обрезая уголок первой страницы, бежала срывающаяся карандашная надпись: «Не смотря ни на что, Бог остается Богом. Не потому что всемогущ, а потому что беззащитен». «Религии мира основаны на добре — разбирал Запеканкин округлые, как баранки, девичьи буквы — Но добро религий выборочно, направлено на последователей и оборачивается прямой противоположностью для иных. Великий плотник учил — Не эллина, ни иудея в царстве Божьем. Но царство Божье скала неприступная, а что оставили его толкователи на время восхождения? Крестовые походы, сан-бенито и костры инквизиции. Крестись и обретешь блаженство. Но добро не запатентованный тюбик для крема, добро — универсальное понятие и принадлежит всем и получается всеми без платы. Добро религий — не настоящее добро, искусственное, человеческое. А где же божье? Может оно дремлет в каждом, где-то подспудно. Добро одного индивидуума слишком мало, но что если сделать вытяжку? Нужен вирус. Вытяжка? Что-то с ДНК. Кандидат есть. Химическая формула…» Бред. Бред. Город Солнца. Сам же смеялся. Но это шизофрения, но кто сказал, что это отклонение?

Запеканкин читал долго. Если раньше он испытывал перед Антоном благоговейный трепет, то теперь это был поистине религиозный экстаз. Глубоко за полночь покинул он келью. Прошел в прихожую, снял плащ и улегся под вешалкой, накрывшись плащом. Сон его был коротким и беспокойным.

Корнет Хацепетовский-Лампасов, пышноусый красавец в его величества псковского драгунского полка мундире с аксельбантами, оторвался от оживленной стайки таких же как и он отчаянных бездельников и подошел к Альберту.

— Балами балуетесь, милостивый сдарь? — от улыбки на правой щеке корнета вздулся сабельный шрам, щедрый дар одного мюратовского рубаки, полученный корнетом в деле у Фонтенбло. — И то верно, что в Тетюшах своих медведем сидеть — продолжал корнет — к тому же Анастасия Пална сегодня особенно хороша. В регодансе лебедем плывет, земли не касаясь. Юдифь пышногрудая, право слово. Жаль оценить некому, Альберт Петрович. Так сказать пробу поставить. Ха-ха-ха.

— Вы забываетесь — бледнея, но пытаясь сдержаться, ответил Альберт _ Анастасия Павловна замужняя женщина, а ваши шуточки оставьте для конюшни. Лошадям. Там им место, как, впрочем, и вам.

— Это оскорбление, сударь — шрам разгладился и налился лиловой угрозой.

— Нет, сударь, дружеский совет.

— Вы забываетесь.

— Отнюдь. Я ничего не забываю и ничего не прощаю.

— В таком случае — корнет, маг дуэльной рапиры, рисующий за обедом так от нечего делать на стене пистольными выстрелами собственный вензель, подобрался и сухо, словно шпорами звякнул, сказал. — Буду рад на деле проверить ваше утверждение. Честь имею.

— Честь имею.

Альберт вошел в зал, освещенный сияньем тысяч свечей, вправленных в хрупкие ажурные люстры. У входа вежливо раскланявшись, он обогнул островок из муслиновых пасмурных платьев, не скрывающих морщинистых шей и плеч. Островок сразу же пришел в движенье: затрещали страусиные веера, сгоняя пудру с впалых костлявых и обвисших жирных грудей.

— Смотрите. Сам Гробочинер.

— Кто же это?

— Как? богач. Только что из-за границы. сто тысяч дохода.

— И крестьян не меньше, душечка.