Вильям Козлов - Андреевский кавалер

— А что говорят Корниловы, ну, что дом купили?

— Мишка с братом вывели под ручки за ворота, дали пинка в зад и сказали, чтобы больше и духу его не было тут… Он, понимаешь, заявился к ним выпивши и стал бумажонками трясти, мол, выкатывайтесь из моего дома, ну они его самого и выкатили…

Приходько положил паспорт на краешек стола, полез в карман за папиросами. Был он невысокого роста, широколиц, с короткими черными волосами и маленькими, глубоко посаженными карими глазами. Щеки крепкие, зимой и летом кирпичного цвета. Под гимнастеркой угадывались хорошо натренированные мышцы. По утрам Осип Никитич бегал вокруг территории базы, тренировался в спортивном зале при клубе. В общем, держал себя в форме. У него была привычка: дымя папиросой, то и дело поворачивать ее к себе тлеющим концом и пристально вглядываться в столбик пепла, который он время от времени аккуратно стряхивал в бумажные кулечки.

— Где остановился-то? — поинтересовался Приходько, изучая кончик папиросы. — Два дня спал на вокзале, сунулся к Супроновичу, но Яков Лукич не пустил.

— Пока у бабки Совы, но грозится отсудить часть дома… Да, тут ко мне приходил Григорий Борисович, просил подыскать ему человека, который бы взялся возить на молокозавод бидоны с молоком из окрестных деревень. Он выхлопотал в районе ставку, дали ему и лошадь… Я подослал к нему этого… — Офицеров небрежно раскрыл паспорт, — Чибисова Константина Петровича, так он звонил, мол, сильно сомневается, дескать, не пропойца ли какой?

— Будет пьянствовать — не прописывай, — посоветовал Приходько. — У нас тут своих выпивох хватает. Да и вообще к нему приглядеться стоит.

— Николай Михалев на днях из заключения возвращается… Женка телеграмму получила.

— Про такого не слышал, — заметил Приходько. Офицеров коротко рассказал историю незадачливого шофера, который чуть было машину со взрывчаткой не угробил… И высказал свое мнение, что произошло все это без злого умысла: Михалев мужик тихий, безобидный, когда-то активистом при комсомольской организации был.

— К базе его и близко подпускать не надо, — заявил Приходько.

— Да пойдет шоферить в Шлемовский леспромхоз, — сказал председатель. — Там деньги хорошие на лесоповале зашибают.

— Чибисов, Чибисов, — задумчиво проговорил Приходько, стряхивая пепел в кулек, — И чего эта птичка сюда прилетела? Неужто не понимает, что дом ему вовеки не отсудить, а нам тут с ним, гляжу, хлопот не оберешься…

— Учинит скандал — в двадцать четыре часа выселим, я участкового Прокофьева предупредил, чтобы за ним поглядывал, — сказал Алексей Евдокимович. — Только куда выселять-то? Женка от него к другому ушла, сам Тимашу за рюмкой рассказывал.

В дверь без стука вошел бухгалтер Иван Иванович Добрынин. На носу очки, волосы на затылке взъерошены, брюки на коленях оттопыриваются пузырями.

— Блинов просит двадцать метров кумача, — сказал бухгалтер. — Май на носу, наглядную агитацию наводить требуется.

— Разорит нас завклубом, — поморщился Офицеров, но бумаги подписал.

— Он сам транспаранты малюет? — поинтересовался Осип Никитич.

— Есть у него помощники, — ответил председатель. — Вон Костька Добрынин, — он поднял глаза на бухгалтера, — не только буквы выводит, а и рисует.

— Его в ведомости на оплату нет, — пробурчал Иван Иванович.

— Не повесьте, как прошлый раз, транспарант с призывами на фасаде забегаловки Супроновича, — предупредил Приходько. — Надо же додуматься!

— Плакат мой Костя нарисовал, — с гордостью заметил Добрынин. — Сколько раз проходил мимо, и мне невдомек, что тут что-то неладно.

— А вот Тимаш даже с пьяных глаз заметил, — проговорил Приходько. — И народ потешал, пока я не велел транспарант снять. Что, у нас нет других общественных помещений?

— Пригляжу я за этим делом, — пообещал Офицеров.

Приходько поднялся со стула, пожал руку председателю, и в этот момент зазвонил телефон на стене. Председатель, кивнув бухгалтеру на освободившийся стул, снял трубку, а глазами попросил Приходько задержаться.

— Гляди сам, Григорий Борисович. Показал-то он себя тут не с самой лучшей стороны… — проговорил он в трубку. — От молока, говоришь, пьян не будет?

Посмеявшись, Офицеров повесил трубку на никелированный крючок и, обращаясь к Приходько, сказал:

— Берет его Шмелев… с испытательным сроком. Говорит, Чибисов христом-богом клялся, что на работе он ни-ни.

Осип Никитич кивнул и вышел из кабинета.

Глухое озеро Щучье очистилось ото льда, начался нерест щуки, плотвы. Григорий Борисович попросил Маслова стрельнуть на базе толовых шашек и детонаторов с бикфордовым шнуром — мол, на рыбалке пригодится… Тот сначала наотрез отказался, потом, поразмыслив, прикинул, что через двое суток на третьи на второй проходной дежурит свояк жены Ильин и можно будет пронести тол, только придется ему поставить… Шмелев щедро отвалил Маслову две тридцатки.

Встретиться договорились субботним вечером прямо на Щучьем, там у костра переночуют, а утром на рыбалку.

Был конец апреля, по утрам легкий морозец, случалось, прихватывал молодую траву кудрявым инеем. На лиственных деревьях набухли почки, верба над водой вовсю цвела, и пыльца собиралась островками у голых берегов. Серый прошлогодний камыш, изломанный зимними ветрами и метелями, топорщился на отмелях. Перед закатом туда опустились несколько уток. Под одинокой сосной, близко шагнувшей к берегу, скопилась куча шелухи. Это белка поработала над шишками.

Маслов приехал на велосипеде пораньше, запалил костер, приволок к нему несколько сухих лесин, наломал елового лапника. На рогульки повесил закопченный котелок с водой, разложил на брезенте деревянные ложки, соль, сахар, приправу для ухи. На белой тряпице зарозовел аппетитный брусок сала. Все он делал не спеша, основательно: то сушняка подкинет в костер, то щепкой смахнет с дымящейся в котелке воды попавшую туда сухую сосновую иголку. И опять принимался острым ножом вырезать из липового обрубка ложку. Ложки выходили отменные. Он их не красил, лишь вываривал в подсолнечном масле, отчего ложки приобретали золотистый оттенок. И охотники, и рыбаки хвалили их наперебой. Говорить Маслов был не мастак, больше слушал, изредка вскидывая на говорившего маленькие невыразительные глаза. И что он думал при этом, невозможно было угадать. Глубокие складки у носа придавали его лицу жесткое выражение.

Когда Григорий Борисович, примостившись у костра, завел разговор о могуществе фашистской Германии, о предстоящей жестокой войне, которая многое изменит в жизни русского народа, Кузьма Терентьевич оторвался от работы — он резал сапожным ножом ложку — и внимательно посмотрел в глаза Шмелеву.