Леонид Зорин - Выкрест

Я слышу опрятный баритон, произносящий с подчеркнутым трепетом: «Он посвятил свое мужество Франции. И справедливо, что в ее лоне это столь верное долгу сердце вкусит сегодня покой и мир».

Отменное галльское красноречие. Я слышу, но не могу ответить. Сказать им, что они заблуждаются – покой ко мне так и не снизойдет.

Но ритуал есть ритуал. Пусть совершается все, что должно. Франция хочет воздать все почести пришельцу, который стал ее сыном и отдал ей свою страсть, свое пламя, ветхозаветную волю к жизни. Пусть прогремят сначала выстрелы, потом – столь звучная Марсельеза.

Оркестр взмоет под небеса, а Однорукий Великолепный сойдет в сырую французскую землю.

Затем живые продолжат жить. Эдмонда утрет алмазные слезы, их будет немного – такому вкусу всегда и во всем претят излишества. Не обернувшись, покинет кладбище. А я остаюсь, я гляжу ей вслед. Она уходит – прямая, строгая, черная шаль прикрывает голову, лебяжью шею и ту ложбинку, которой я касался губами. Ей предстоит писать свои книги и осчастливить своим талантом, своим изяществом, своей прелестью неведомого мне человека.

Живые продолжат жить. Бог в помощь. В юные годы я был уверен, что жизнь прежде всего приключение – она прекрасна своей опасностью.

Сегодня я знаю – отвага мысли опаснее любой авантюры. Но я не боюсь и последствий мысли.

Если бы мой голос мог вырваться из глины, которой заткнули мне рот, из душной клетки, я бы сказал им: в этом своем последнем доме я, как и всюду, останусь гостем. Мне даже в нем не избыть своей чужести.

Братство и общность не привились к этой невосприимчивой почве.

Все мы осуждены метаться в жестких тисках своих резерваций. Всем нам невыносимо тесно. Тесно – с мгновения зачатия.

Семени – в материнской плоти.

Племени – в родительской вере.

Времени – в отведенном пространстве.

А человечеству – на Земле.

Я знаю, как адски оно талантливо и как патетически неумно. Как озабочено только тем, чтоб поскорей себя уничтожить. Похоже, что глупость подобной мощи уже не совмещается с жизнью.

Прощай, Эдмонда, твоя фигурка все дальше и дальше, еще минута, еще полминуты, и ты оставишь кладбище Сент-Женевьев де Буа. Капли неспешно стекают с зонта и с черной шали, твои очертания теряют четкость – дождь размывает. Прощай, Эдмонда, мое дыханье. Есть только один непридуманный праздник – счастливая встреча мужчины и женщины. Все прочие – детские погремушки.

Равно как остальные фантомы. Не стоят и гривенника ни власть, ни звон удачи, ни шелест славы, ни уж тем более грязная похоть национального верховенства.

Я понял это быстрей ровесников. Они хотели от мира смысла, а я хотел от него отбиться. Им надо было переменить его, мне надо было с ним совладать. Они искали себе врагов, я находил своих спасительниц.

Когда мы обнимали друг друга, я чувствовал, что прикасаюсь к истине.

Но мне еще выпал особый жребий. Мне было дано обрести отца. И он одарил меня всем, чем мог – судьбой, любовью, бессмертным именем. Я снова думаю об Алексее с его влюбленностью в этот шар, с верой в печатную машину и убежденностью – стоит прочесть несколько необходимых книжек, и глобус станет совсем иным. Наверно, прощаясь с людьми и веком, он сознавал, что это не так.

Но обрываю себя. Кто знает? А если в простодушии гения больше и мудрости и прозренья, чем в долгом историческом опыте?

И ныне, когда иссяк мой срок, сюжет завершен и время вышло, когда наконец настал мой час идти за тобою, тебе вослед, мне нужно, чтоб там, где ты есть, ты знал: на свете не было человека дороже, роднее и лучше тебя.

Я снова вижу твои глаза с их запредельной голубизною и слышу твой глуховатый голос: где ты, сынок?

Я здесь, Алексей.

16 октября 1884 – 27 ноября 1966.

2006-2007