Ингер Кристенсен - Книга за книгой

24 декабря

Может, все-таки есть возможность достигнуть какого-то внутреннего мира. Я сварила кашу и свеклу. Попробую убраться до обеда. Поговорила вчера немного с соседкой, одинокой женщиной моего возраста. Бездетной. У нее был бойфренд, когда я сюда переехала, но теперь нет. Она начала мне нравиться. В ней есть некая уверенность. След того, что ее любили в детстве.

25 декабря

Маму оставили в больнице, высокое РОЭ. Мы были у нее пару часов вчера вечером. Или чуть более часа, может полтора. Я принесла немного салата из свеклы, но зря, она сказала, что не может есть. Ее мутило, рядом с ней в постели лежал пакет для рвоты, только выпила немного рождественской газировки. Она очень слаба. И мала. В подарок на Рождество она получила биографию Улофа Пальме — мне пришлось помочь ей удержать книгу на весу.

Она говорила через силу. Полистала книги, упомянула Пальме, похвалила стиль Тумаса, повторив какую-то старую тезу о том, как следует одеваться (не как «нувориш»), чтобы выглядеть элегантно. Хотела показать, что благодарна, сказала: «А у меня вот для вас ничего нет».

Я боюсь, что она умирает. Беременная медсестра, которая отвечала за нее, сказала, что позже они попробуют дать ей немного черничного киселя.

Вечером мне стало больно. Мне подарили несколько DVD-дисков с записью телесериала. Я не смогла его посмотреть, растревожилась от подспудного насилия, декораций, бессмысленно зловещего пейзажа. Я помолилась, послала смс нескольким друзьям по двенадцатишаговой программе, молитву о том, чтобы Господь укрепил ее, вернул силы, чтобы она снова смогла есть, хотела есть. «Я поем, когда Пер заберет меня домой», — сказал она. «К тому времени ты успеешь умереть», — ответила я про себя.

Я никогда раньше не горевала. А теперь у меня болит все тело. Она моя любовь, любовь всей моей жизни. Я не хочу, чтобы она умирала. Но она умрет, вопрос только в том — когда, и мне нужно больше времени, хотя я и не знаю точно, что мне с ним делать.

Читаю Лидию Гинзбург — о голоде в блокадном Ленинграде. О том, что значило иметь дома семью, жену или сестру, делиться с ними пайком. Есть половину порции каши (на чайном блюдце), а остальное перекладывать в желтую или голубую посудину (из какого материала?) и нести домой. Кто-то соскребает несколько ложек каши в такую посудину в столовой, а кто-то другой ему говорит: «Вы все еще делитесь? Знаете, а я уже не могу». Двойное чувство или скорее раздвоенное, многажды раздвоенное чувство по отношению к семье, жене, сестре. С которыми надо делиться едой, но это именно они дают ощущение нормальности жизни. Думаю, дед выжил, потому что ему не надо было делиться пайком с женой и дочерьми, но при этом им можно было писать, заботиться о них, планировать встречу, искать подарки. Восемьсот граммов пищевого жира стоили тысячу рублей. Килограмм крупы — пятьсот или шестьсот рублей. Профессорская зарплата — очень высокая месячная зарплата.

Маме кажется, что ей не надо есть, что ей хорошо не есть, что это ей к лицу. Ей хватило сил указать, куда поставить принесенные нами рождественские декорации, гиацинт в горшке. На подоконник. Нет, не радио, «это слишком». «Красивое окно», — отметила она потом. Прежде чем пойти, я по ее просьбе помогла ей навести порядок на тумбочке. Я бы хотела видеть в этом желание жить, чувство жизни. Но я знаю, она хочет, чтобы был порядок, чтобы вокруг нее все было достойно, даже в смерти.

Когда театр по-настоящему хорош — не час за часом, ведь ничто по-настоящему хорошее не длится долго, а в те озаренные светом мгновения, когда время уплотняется, в спектакле всё необъяснимым образом сходится и тебя наполняет необычайное по силе ощущение прозрения, — хотя не так легковыразить словами, в чем это прозрение состоит, — то есть когда театр являет лучшее и надо описать такие мгновения, в Венгрии говорят: «Ангел прошел по сцене». Этого выражения, насколько я знаю, нет ни в норвежском, ни в других скандинавских языках, в то время как в Венгрии его обычно используют, обсуждая театр, и в разговоре, и в рецензиях. И разве оно не прекрасно описывает театр в лучшем его проявлении, когда действительно получилось? Ангел прошел по сцене.

Как мне объяснили, выражение это не означает, что ангел парит над сценой, он проходит по сцене, вдруг дает о себе знать незримым присутствием, проходит столь же внезапно, сколь и невидимо глазу, сквозь текст и актеров и, оставаясь невидимым, исчезает. В одно мгновение. Незримо присутствует. И исчезает. И все же оставляет след в душе тех, кто пережил эти мгновения, когда случилось необъяснимое.

Само собой разумеется, такие привилегированные мгновения не происходят по заказу, их нельзя срежиссировать, они происходят, если происходят, или не происходят, если так кому-то угодно. Все, что остается сделать тем, кто работает над спектаклем, это постараться изо всех сил подготовить ангелу возможность пройти по сцене, если он захочет, конечно. И если у моей драматургии есть цель, то она состоит в том, чтобы писать тексты, в которых столько энергии, что они могут вызвать ангела и заставить его пройти по сцене.

Что за ангел, спросите вы? Да, это вопрос, и я постараюсь рассказать, что происходит в те магические, привилегированные мгновения, когда между сценой и залом возникает нечто необъяснимое. Для меня здесь речь о том, что простые слова в простых человеческих, зачастую банальных ситуациях, что-то очень конкретное становится настолько простым, настолько материальным, что возвышается над своей материальностью и внезапно становится новым глубоким прозрением, не понятийным, а эмоциональным. Прозрением, которое благодаря ритуальности театра, не индивидуально, а коллективно. Рождается какая-то хрупкая человеческая общность, которую ощущают все.

Иногда в такие мгновения к горлу подступает смех.

Когда ангел проходит по сцене, эстетика и этика становятся единым целым. Потому что когда ангел проходит по сцене, вдруг — за пределами всех понятий, всех теорий — понимаешь намного больше, чем кто-либо когда-либо мог выразить словами. И понимаешь ты это сообща с другими.

И тогда, я думаю, ты близок к тем мистическим и невыразимым прозрениям, которые любое настоящее искусство с убийственной заботой хранит в своих недрах.

17 мая — главный национальный праздник Норвегии, День Конституции.

«Так трусами нас делает раздумье, и так решимости природный цвет хиреет под налетом мысли бледным». Перевод М. Лозинского.

Возраст конфирмации — четырнадцать лет.