Вячеслав Шугаев - Странники у костра [Авторский сборник]

— Вова, Вова! — услышал он сзади быстрый громкий шепот, оглянулся и увидел Нюру, вернее, белое пятно ее кофточки, в тени стожка, стоявшего чуть сбоку и поодаль от глухой стены зимовья.

Он подошел.

— Зову, зову, — шептала Нюра, — а ты не слышишь, как маятник, туда-сюда, думала, не дозовусь.

— Маятник?! Ах, да! У меня привычка дурная — задумаюсь и давай раскачиваться. — Володя вглядывался в ее лицо: «Неужели знает, что я маятник видел? Нет уж! Совсем чертовщина! Совпадение, конечно».

— Ты тише. Батя услышит, спать загонит. Зайдем за стог.

— А он велел сказать, чтоб ты сразу спать шла.

— Слышала я, — Нюра засмеялась. — Я давно за стогом-то прячусь. Как знала, что ты один останешься.

Она прислонилась к стожку, запрятав руки за спину: потревоженное сено просыпало на волосы, на плечи сухие стебельки, листочки — Володя хорошо видел в полном, сильном свете месяца. Нюра молчала, но губы ее, крупные, сильные, тяжелые, были неспокойны: напрягалась, твердела ядрышками опушенная припухлость верхней; нижняя заметно подрагивала, и впадинка под ней то темнела, то светлела — походило, что Нюра сдерживает улыбку или шепчет что-то про себя. Надбровные дуги чуть приподнялись, удивленно, ожидающе, сообщив и взгляду удивленное выражение.

«Надо же, елки-палки, как они одинаково стоят!» — Володя вспомнил, что и Настя при расставаньях вот так же прислонялась к балясине крылечка, запрятав руки за спину, и так же непонятно смотрела, будто удивляясь: «С какой стати я здесь и еще этот глупый, восторженный мальчишка?» «Вот и меняй тут годы», — вздохнул Володя.

— Ты поспрашивать, наверное, хотела? Я с удовольствием, чего ж. Как могу, конечно, отвечу.

Она медленно покачала головой, улыбнулась: полегчали, сгладились резкие скулы, весело сморщился несуразный, вздернутый нос — от этого на лице непонятным образом поселились смущение, лукавство — то минутное, неуловимое очарование, которого, однако, долго не забываешь и долго ждешь его возвращения. Пропала в Нюрином лице властность, так смутившая Володю при знакомстве, но и эти новые черты очень смущали.

— Не-е… — Она снова покачала годовой. — Я просто так. Батя вон сколько спрашивал. И Степка. Хватит. Я поглядеть хотела. — Нюра вдруг хохотнула, низко, отрывисто, тут же прихлопнула рот ладошкой, отчаянно зажмурилась.

Володя опешил:

— С тобой что? Нюра?

— Дура я — вот что! — она исподлобья посмотрела на него, загораживаясь согнутой рукой. — Ну, чо уставился? Отвернись! У-у, глазищи-то! Как у теленка томные…

— Пожалуйста! Могу и отвернуться, — сказал Володя с легкой, победительной усмешкой: «Чего доброго, я ей нравлюсь… Почему томные — странно?»

— Ты, Вова, не думай, я уж не вовсе дура, — она говорила тихо, то ли справившись со смущением, то ли пересиливая его. — Я вот на тя глядела, как ты бате-то все объяснял. Все ты складно говорил и руками так красиво делал, и глаза у тебя горели. Прямо как на-митинге. Я глядела, глядела — такой ты светленький весь, славненький — я до слез подумала: вот парень какой — ни разу такого не видела.

«Понятно, — разочарованно подумал Володя, — она на меня как на говорящую куклу смотрит. Еще бы! Вон откуда явился — потрогать, погладить охота, как из сказки же вынырнул!»

— Картинка я, что ли? Чего на меня глядеть? Пойдем, Еремей Степаныч заругает.

— Ой, нет, нет! Зря ты так говоришь! — Нюра прикусила верхнюю губу, сморгнула большую, зеленоватую слезу и растерла ее по носу. «Как у Насти, глаза на мокром месте». — Ну, что ты? Не бестолковый, поди! — Нюра выпрямилась, придвинулась вплотную: — Не понимаешь, да? Я на тя глядела да думала: разве ж такого еще увижу, разве ж услышу! А он чо ж не глянет ни разу — и так думала. Эх! — Нюра отступила, опять прижалась к стожку.

— Нюра, но я… я не знаю. — У Володи сбивалось дыхание. «Как же я забываю! Ведь мне недолго быть здесь, и ей недолго, а там уж никогда, никогда не увидимся!» — У меня очень руки замерзли. И вообще…

Губы ее теплые, легкие; больно, быстро сжимается сердце — вообще его нет, есть только высокий голос в небе, и сладко горчит в горле от запаха аниса и царских кудрей.

Позже, уже в зимовье, Володя, обхватив пылающую голову, шептал: «Невероятно, все невероятно. Проснусь, и ничего не будет. Ничего. Как жалко».

Серега, опять матерясь, скрючивается, держит кулаки возле живота и кружит, кружит, не решаясь ударить: не привык он так драться, чтобы один на один и никто б не заходил сзади противника и с боков или, на худой конец, не подложил бы незаметно в руку что-нибудь тяжеленькое — поневоле растеряешься.

Геночка же прирос к месту и медленно поворачивается вслед за Серегой, как манекен, кукла заводная, — надо сказать, что он вообще драться не умеет, не приходилось, может, два-три раза в начальной школе, да и какие это были драки — озорство. Геночка страшится боли, лицо напряглось — сейчас по нему, по нему ударят, внутри все сжалось, съежилось, смерзлось, но куда денешься? Надо! Принципы, честь, Лида — господи, обязательно надо! Почти сожмурившись, Геночка сует рукой вперед — попал! — в пуховую, атласную Серегину щеку. Проявляются на ней, белеют следы от костяшек кулака.

Серега взвизгивает и тоже тычет, попадая в плечо. Геночка вовсе не защищается, а лишь вздергивает и вздергивает повыше голову, точно можно ее этим уберечь — будь кто половчее да посмелее, не миновать бы Геночке крови, но Серега, наткнувшись на кулак, перепуган, досталось крепко, и, как следует не сквитав удара, отскакивает и вновь вертится волчком.

Геночка решается размахнуться — удачно, цепляет Серегу за ухо и не отдергивает кулак, а давит им на Серегину голову, хочет свалить.

— Замечание! — кричит Олег. — Геночка, делаю замечание! Так не пойдет.

Серега выпрямляется и, озверев, пинает Геночку в живот, но всей силой не достает — тот увертывается.

На этот раз Олег не успевает прикрикнуть: Геночка резко наклоняется, точно падая, и прицеливает кулаком в центр Серегиного лица. Серега катится по сосновым веткам, орет, дрыгает ногами — больно, конечно, больно, так на то и драка!

— Кровь! — объявляет Олег. — Слава победителю! — И поднимает Геночкину руку. Геночка растерян и несколько подавлен: он все еще переживает драку, но не с той воинственной, мальчишеской пылкостью, с какой бы полагалось, а мучительно стыдясь своей ярости, дикого ослепления, готовностью всего минуту назад растерзать человека.

— А теперь пожмите руки, бойцы и чемпионы! — Олег поднимает с веток Серегу.

— Я готов, — тихо говорит Геночка.

— Гады! Подстроили! Поучить вздумали, воспитывать! Нарочно же, гады, нарочно! Ну, я вам попомню! Всем! — неожиданно орет Серега, орет со слезой, бешено мотает головой, плюется.