Сара Бергман - Саалама, руси

Талищев замолчал и надолго задумался, мрачно глядя в стену. Потом вдруг рассмеялся:

— День на пятый, когда я уже более-менее очухался — еле поднялся, ноги отекли, — он показал руками, — вот такие, как баклажки стали. Стоять не могу, иду еле-еле. Ну, я каким-то чудом с койки встал и в окно, — мужчина смеялся, и вокруг глаз разбежались морщинки. Хотя смешного в рассказе было мало. — В общем, побежал по деревне. Смотрю — отдел милиции. Я туда. Один участковый на пять деревень вокруг. Я давай ему что-то рассказывать. Он дал мне бумагу и ручку, пиши, говорит, заявление, — Талищев хлопнул себя по лбу. — Чего я там понаписал, вспомнить страшно. Мне отец Алексей потом показывал. В общем, пока я сочинял — сижу, а меня трясет уже всего. Такое состояние, даже уколоться не хочется. Весь мир ненавижу. Участковый пока к батюшке сходил. Вернулись уже вместе. После этого я еще три дня у стены со свечкой простоял, прежде чем он мне разрешил на койку лечь.

Талищев улыбнулся уже утратившим остроту воспоминаниям и тяжело вздохнул:

— А потом у меня выявился гепатит. И В, и С, — он покачал головой. — Тогда казалось, долго не проживу.

Ливанская замерла. Прямо перед ней стояла кружка Талищева, а он все еще сжимал ее в руках. И всегда сразу мыл за собой посуду.

Он внимательно на нее посмотрел и тихо и серьезно сказал:

— Я расплачиваюсь за свою глупость, — Талищев пожал плечами. — Не повезло. Может, поэтому и стараюсь, чтобы другим повезло больше. Как Андрею, например. Согласись, его счастье, что он мне на глаза попался, и через полгода, а не через год, два или три. И вдвойне, что он не успел за этот срок подцепить СПИД или гепатит, не скатился до того, чтобы в поисках дозы ходить по улицам и с ножом нападать на прохожих. Не умер от передоза.

— И как это было? — Ливанская смотрела куда-то в угол, избегая прямого взгляда.

— Что?

— Когда ты узнал.

Талищев откинулся на стуле, задумчиво глядя на стол:

— Поначалу тяжело. Страшно, — он усмехнулся. — Все думал: почему я? Виноватых искал. А потом ничего, привык. Жизнь на этом не кончается, — мужчина рассмеялся.

— Поэтому Андрей? Поэтому семьи нет?

— А чего сирот плодить?

Талищев задумался, помолчал, потом как-то внимательно и сочувственно на нее посмотрел:

— Почему ты так боишься?

Женщина на секунду подняла взгляд и снова отвела. Она впервые испытала потребность говорить на эту тему и все никак не могла подобрать слова, думала о чем-то, сомневалась.

— Это оттуда. Из Сомали.

Талищев понимающе молчал и слушал.

— Знаешь, — она вдруг заговорила горячо и сбивчиво, — я не боялась, когда меня били. Совсем не боялась. Не боялась автоматов, моджахедов, которые в спину пристрелят. А вот инфекции… — она как-то пугано, боязливо передернулась: — Страшно не умереть, а носить это в себе. Жить и ждать, что умрешь. — И вдруг жадно требовательно вскинула на него глаза: — Как ты с этим справляешься?

Мужчина просто и коротко ответил:

— Верю.

Ливанская напряженно подобралась, а Талищев, будто не заметив, спокойно и серьезно проговорил:

— Мне нужна была помощь, и я пришел к Богу, — он встретился с ее невосприимчивым упрямым взглядом: — Видела, как они молятся?

Она хотела было уже ответить: рассказать про оголтелых фанатиков, про пятикратный намаз, фанатичное раболепие в глазах, которое прочно ассоциировалось у нее со смертью.

Талищев спокойно и снисходительно улыбнулся:

Ты по сравнению со мной девчонка еще, потому и не понимаешь. А я человек немолодой, — он невесело хмыкнул. — Ты правильно сказала, своих-то детей нет, — и с неожиданной тяжестью шумно втянул воздух. — У меня тут не чужой человек, у меня тут сын умирает. А надо терпеть… — и как-то задумчиво посмотрел ей в глаза: — Вот я и молюсь. Легчает. Рита, помогает не Бог, помогает вера.

24

30 сентября 2015 года. Среда. Москва. Восемнадцатая городская больница. 18:20

Смена была длинная, тяжелая. К вечеру Ливанскую уже не держали ноги. И хотя никаких особенно сложных операций она не проводила, чувствовала себя странно-измотанной, выжатой. В ординаторскую зашла уже на автопилоте, на ходу складывая истории в неряшливую стопку.

Там было уже тихо, только припозднившиеся Майоров да Салимзянова в охотку переговаривались и попивали кофе.

— Да я, конечно, оперирую, кто же еще, — полная миловидная женщина с туго обтянутыми хирургической пижамой ногами мелодично рассмеялась. Голос у нее был приятный, мягкий. — Сунули мне еще этот некроз в нагрузку, а у меня и так график под завязку. Боюсь в школу не успеть: у моих собрание классное, — она покачала головой. — Работать придется в темпе вальса.

— Так чего не поменяешься? — хмыкнул Валерий Арсеньевич.

— А с кем меняться-то? — коллега махнула рукой и озабоченно вздохнула. — Васька на той неделе драку устроил, меня опять классная будет чихвостить, как малолетку. Видел бы ты эту старую мегеру, такую вообще к детям нельзя подпускать.

— А сколько ему уже? — мужчина добродушно улыбнулся в пышные усы.

— Тринадцать, — Салимзянова гордо улыбнулась. В самом деле, трудно было поверить, что у нее уже такой большой сын — выглядела она значительно моложе своего возраста. — Растут — не поверишь, я…

— Вы Шахназарову оперируете?

Женщина растерянно замолчала на полуслове и обернулась — бестактно влезшая в разговор Ливанская стояла у стола и смотрела на нее внимательным выжидательным взглядом. Та неуверенно кивнула:

Ну, да. Завтра.

— Если хотите, я ее возьму.

От растерянности Салимзянова даже не нашлась, что ответить. Предложение было неожиданное, сказано резко. И в отделении не принято было менять хирургов накануне операций.

— Я договорюсь с Диной Борисовной, — Ливанская, будто разговаривая сама с собой, даже не стала дожидаться ответа. Поставила в известность и стремительно вышла из ординаторской.

Восемнадцатая городская клиническая больница. 18:30

Дверь, раскрытая Ливанской, чуть скрипнула. Шахназарова бросила на нее короткий затравленный взгляд, не переставая безмолвно, одними губами, повторять слова молитвы.

Хирург сделала знак рукой, чтобы та не прерывалась, и тихо села около кровати. Несколько минут она, глядя куда-то в угол и стараясь не смотреть на пациентку, ждала, когда та закончит. Потом повернулась и вкрадчиво предложила:

— Я хочу взять вашу операцию. Но только если вы не против.

Ливанская сама не могла бы сказать, откуда этот порыв. С одной стороны, ей было все равно. Но с другой — ее задели слова, брошенные Майоровым, который считал, что операция — напрасный труд, и отношение Салимзяновой, которая торопится на собрание в школе. Никому не нужна была лишняя и, с девяностопятипроцентной вероятностью, бесполезная возня. А что-то было в пациентке важное, важное для Ливанской, для ее мира с самой собой.