Сара Бергман - Саалама, руси

— Освоилась?

— Вполне, — девушка стояла около стола и смотрела Лисото в затылок. Тот, не поднимая головы, кривым малоразборчивым почерком заполнял кипы бумаг.

Первые два дня она просидела на приеме и уже насмотрелась такого, чего в Московской клинике не увидишь и за год. Мужчины с пулевыми ранениями, дети с ножевыми, старухи с раздробленными костями — осколочные и взрывные ранения шли потоком. Хирурги лучше всех чувствовали: в стране идет война. А бороться с инфекциями в условиях жаркого африканского климата, без необходимого количества медикаментов и даже элементарных средств гигиены — было все равно что в одиночку усмирять эпидемию чумы.

За рассохшимся шатким столом, обливаясь потом, она заполняла бесконечные сводные формы, пытаясь запомнить основные слова, которыми сомалийцы описывали свои хвори. Слов таких было немного, но вот гамма переживаний, которую они передавали, потрясала воображение. Местные в принципе не понимали такого вопроса, как — «опишите боль». Они не различали ее, а, преданно заглядывая в глаза врачу, в сотый раз повторяли: «Болит, болит…», — тыча себе пальцем в грудь. Это тоже, кстати, не гарантировало, что болит именно в груди. Такой жест мог означать все что угодно, от сердечного приступа до желудочной колики.

— Отлично, отлично, — Лисото в очередной раз покачал головой. По-английски старший хирург говорил нарочито правильно, как бывает у людей, которые едва отучились, и им недостает практики бытовой речи.

— Когда я смогу оперировать?

— Оперировать? — хирург непонимающе поднял голову. И развел руками: — Как только найдешь чистые перчатки.

Крошечное помещение три на три метра было окрашено давно. Очень, очень давно. Вся краска со стен уже осыпалась, явив наружу бетон, от которого в прямом смысле слова отваливались куски. Кое-где проступала плесень. Даже удивительно, как она приживалась, учитывая жару и сухость, царящие повсюду. Оперировать здесь было нельзя. Это она поняла, едва открыв дверь.

Вместо операционного стола стояла старая железная каталка. В московской больнице, тоже не особо радовавшей оборудованием, на таких перевозили трупы. В сущности, это просто лист стали, вогнутый внутрь, и пара сваренных между собой труб на колесиках, прижатых камнями для верности. Над каталкой допотопный ячеистый светильник, по виду — старше самой Ливанской.

И это все. Ни переносного рентгена, ни хирургических микроскопов, ни эндоскопического, ни лазерного оборудования. Ничего.

Уже лишенный колес хирургический отсос, и советского производства аппарат ИВЛ.

Девушка еще осматривалась и рылась в скрипучих ящиках в поисках хоть одной пары целых перчаток, а в смотровую под руководством Муки уже затащили первого пациента. Молоденький мальчишка, с укрытыми чьей-то грязной курткой ногами, лежал на импровизированных носилках и методично стонал на одной ноте.

Когда Ливанская откинула куртку, даже у неё тошнота подкатила к горлу. Правая ступня парня была раздроблена. На судебной медицине она, как и все, изучала повреждения мягких тканей, но не так, чтобы с ходу определить, чем нанесено подобное ранение. В сплошном кровавом месиве костных отломков разглядеть что-то цельное было невозможно. Отрывки сухожилий, жировой клетчатки и кожных лоскутов образовывали беспорядочный фарш «рваного мяса».

Хорошо хоть кто-то догадался перетянуть ногу поперек голени, так что в отекшую синюшную конечность кровь уже не поступала. Даже в Москве был бы большой вопрос, а можно ли это вообще собрать.

Девушка подняла голову, взглянув на принесших носилки сомалийских мальчишек, и, пытаясь перекрыть стоны раненого, спросила:

— Что это было?

Парни ее не поняли — переглянулись, а потом один, видимо, взявший на себя роль главного, начал торопливо что-то объяснять, то и дело переходя на крик и оживленно размахивая руками.

— Мина. Лепесток. Российская, кстати, — спокойно заметил Муки, пододвигая к раненому каталку. — Обычная перестрелка. Они — местные боевики.

Ни одному из ребят, стоящих перед ней, не было больше пятнадцати лет.

Оперировали мальчика вдвоем с Лисото, в качестве сестры присутствовала молчаливая Ясмина, закутанная в темный хиджаб, служивший ей стерильной хирургической пижамой. Ливанская исполняла обязанности и ассистента, и анестезиолога, попутно следя за наркозом.

— Суши.

Девушка кивнула и большим тампоном начала промокать рану. Лисото взялся за скальпель и сухо бросил:

— В средней трети будем делать, — уверенным движением сделал два дугообразных надреза. На секунду поднял голову и раздраженно прикрикнул: — Голову отодвинь. Свет.

Девушка торопливо сделала шаг в сторону — в старой хирургической лампе не горели две крайние ячейки. Константин Аркадьевич рассек надкостницу на уровне ампутации:

— Помогай, держи так, чтобы нога не смещалась.

От жуткой жары на лбу и под маской над губой выступили крохотные капельки пота. Неприятно засвербел визг хирургической пилы. Мужчина перепилил малоберцовую кость, потом, тремя сантиметрами ниже, большеберцовую.

— Сшиваем. — Прошло уже больше получала, Лисото устало повел взмокшей шеей и тяжело вздохнул — оставалось лигировать[1] сосуды и усечь нервы, а на нем удушающая жара сказывалась еще тяжелее, чем на молодой Ливанской. — Что там с пульсом?

— Норма.

— Доделаешь сама? Я там старика в смотровой оставил.

Хирург поднял глаза, и ассистентка согласно кивнула:

— Конечно. Ясмина, иглу.

Он не спросил, может ли она, не засомневался, не прикинул в уме — не напортачит ли хирург-ординатор. Просто попросил, как равную, и это было то, ради чего она старалась, ради чего бросила все и приехала сюда, на другой конец земли, в войну и нищету.

Ясмина среагировала, беззвучно и молниеносно, будто её собственный двойник, но от Ливанской не ускользнул неприязненный взгляд женщины.

Ливанская ушила лоскуты восьмерками, наложила одиночные узловые швы на кожу и выпрямилась.

— Все.

— Иншалла[2].

От шелестящего голоса операционной сестры Ливанская передернулась. Хирурги не были особенно религиозны — не та профессия, чтобы полагаться на силу Господа.

Но женщина, будто и не заметив этого, меланхолично прикрыла глаза, читая молитву, а потом спокойно, не обращая внимания на хирурга, начала собирать инструменты в большой жестяной таз.

Вместо того, чтобы уйти, Ливанская продолжала недоуменно следить за Ясминой. Самое жуткое, противоречивое, неестественное крылось в том, что она не была сомалийкой. Она была белой — европейкой. Но девушка еще ни разу не видела, чтобы та сняла хиджаб. Да и разговаривать Ясмина предпочитала по-арабски. Поэтому, кроме тех слов, брошенных ей в дверях в первый день, Ливанская не услышала от женщины ни одной понятной ей фразы.