Сара Бергман - Парадиз

И острый нос туфли медленно раскачивался, повинуясь тонкой ломкой щиколотке: вперед — на-зад, впе-ред — назад. И Дебольский не мог оторваться от этого покачивания, сродного с толчками и фрикциями. Похожего на медленное, вытягивающее нервы совокупление.

— Александр Павлович, вы уже перешли границу. Вы отдаете себе отчет, что незаменимых людей не бывает? — и снова холодный голос Сигизмундыча вырвал, отобрал у его обоняния дымную горько-сладкую Зарайскую.

И Дебольский неожиданным для себя порывом опрощения выдернул из принтера чистый лист.

— Да, — бросил он сквозь зубы.

Его тошнило от этой конторы, от гнусного педика Антона-сан, от пошлого кретина Сигизмундыча, жена которого еблась с пацаном, от унылой бесцветности Жанночки, скупого домостроевского убожества Эльзы.

Ноздри его разъедал жаркий, желанный, алкаемый, нестерпимо горько-сладкий запах духов и ее цветов. В сознании, в крови и желудке смешанный с запахом ее юбки и белья.

Он выхватил из неряшливой кучи ручку с нелепым логотипом «ЛотосКосметикс» и размашисто, расчеркивая белый лист синими чернилами, написал: «Прошу уволить по собственному желанию».

Острое, мрачное наслаждение эректильной волной прошлось по его телу. И снова он посмотрел на Зарайскую. В глазах которой разливалась серая, хмарая безнадежность.

Дымить Дебольский пошел наверх, на балкон. Для того только, чтобы не встречаться ни с кем в курилке. Весь в каком-то мутном тошнотном неприятии окружающих. Не желая смеяться с теми, кто «еще не в курсе» и объясняться с теми, кто «а ты что, уволиться решил?»

Дебольский скрипнул дорогим алюминием тяжелой провисшей двери, которую редко кто открывал, ударил за спиной ее стеклянным телом и жадно затянулся чистым воздухом. Уже по-весеннему муторным, удушливо теплым.

А хотелось ветра.

Он сложил руки лодочкой и чиркнул зажигалкой. В ярком солнечном свете бетонно-металлически-стеклянная коробка «Лотоса» блестела как фальшивый брильянт. Топорщилась пафосными режущими воздушное пространство углами и острыми пиками металлоконструкций. Вычурным факом торча посреди пресной улицы.

Претенциозный, импозантный «Лотос»: дизайнерский, крутой, дорогой, — с балконом, в блеске стали опоясывающим третий этаж, стягивающимся к стеклянному переходу, — балансировал на грани между деревенской роскошью и тоскливой скаредностью Корнеева.

Потому что на самом деле никто никогда не выходил сюда даже дымить. На остром ветру уши рвало сигналами клаксонов и свистом покрышек, улийным гулом шумных улиц, топотом тысяч ног, прилетающих снизу и густящихся, концентрирующихся вокруг балкона.

Обтянутого подарочной лентой мглисто-бирюзового стекла и блестящей на солнце трубой парапета, похожей на обвес директорского внедорожника.

На которую чья-то наивная, заботливая рука поставила простую пластиковую коробку из-под мороженого. И аляповатая пошлость розовых шариков на ее дешево-белесых бортах, вонючая груда скуренных бычков плевала на мглисто-бирюзовое стекло и директорские обвесы. Который в свою очередь плевал на работников, не удосужившись поставить урны.

Дебольский, глядя на толкущиеся внизу на расстоянии трех этажей потоки машин, выпустил длинную сизую струю дыма.

В голове было пусто и гулко. Всем его существом владело муторное нетерпеливое раздражение. На свою жизнь, на оставшуюся за спиной семью, на работу, на контору, на Сигизмундыча.

Ведь он, черт побери, был хорошим тренером. И если бы не сам этот «Лотос», не ипотека, не ребенок, не жена…

Зарайская вышла на балкон спустя пятнадцать минут. Может, сама. Может, ее попросили проверить: неужели Дебольский серьезно? Неужели на этот раз правда?

В белом платье, на ярком свету таком белом, что глаз пытливо приглядывался, жадно искал прозрачность. Просвечивающие при ходьбе ноги, сладкую падь лобка, манкую твердость сосков, теплоту подмышек, густую тенету пупка. Упоительные, жаркие, алчные, возбуждающие полоски белья. Которых не было видно.

Прямая, с остро-напряженными геометрически прямыми плечами и легкой, чуть играющей на тонких губах улыбкой, она прикрыла за собой стеклянную дверь в длинный, полный снующего народа холл.

— Ты чего стоишь на холоде, Саша?

И от этого «С-саш-ша», от тихого переливчатого голоса, водой втекающего ему под кожу, волоски на руках Дебольского встали дыбом. Ноздрей коснулся горько-сладкий аромат, кровь закипела в висках.

— Тут не холодно, — бросил он меду двумя затяжками.

Май был странный, почти жаркий. Побелевший от солнца керамогранит, весь в угловато острых сполохах бирюзы стекла, сочился жаром.

— Да? — лицо ее сделалось чуть недоуменным, и едва приметная складка дернулась меж бровей. Пальцы, обнимающие плечи, напряглись — худые, как паучьи лапки, — сильнее сжались. — А мне кажется — холодно. — Она зябко передернулась, переступила с ноги на ногу, и Деболький в гнетущем гаме услышал тонкий манкий удар каблука, как удар сердца, — отбившийся у него в солнечном сплетении, позвавший, попросивший.

Зарайская, глядела вниз, за парапет, безэмоционально, почти равнодушно. Может, лишь с толикой деланного любопытства спросила:

— Решил уволиться?

— Решил, — бросил он и сбил прямо на пол длинный серый надломленный столбик пепла. Коробка из-под мороженого обиженно покосилась на него розовыми льдисто-жирными шариками.

— Хочешь чего-то другого? — она подняла подбородок — бледный, остро беззащитный, — подставила солнцу щеки — облизанные золотистым светом, холодно-горячие, почти прозрачные, чуть сощурила под горячими лучами глаза цвета прозрачной, тянущей на глубину воды. И испытующе, вынимающе душу, посмотрела ему в лицо.

Дебольский почувствовал, как кровь требовательно побежала в венах. Запросила, захотела.

— Пока не знаю, — он снова затянулся. — Просто эту работу больше не хочу.

— …и семью, — едва слышно щекотнул слух шелест волн ее голоса.

Он промолчал. А взгляд дымных, ничего не выражающих глаз уставился куда-то в пустоту.

— Разрушать легко, — хрипло сказала Зарайская. И рука ее скользнула по другой, взяв в кольцо. — Особенно то, что не построено. — Она снова поежилась. — Здесь очень холодно.

Повисла тишина. Зарайская, легкая, тонкая, острая фигура которой изогнулась у стены, стояла молча, смотрела в пустоту. И в мглистых глазах ее невозможно было что-то разглядеть.

— Как твой Азамат? — спросил Дебольский только для того, чтобы что-то сказать. Ему было неинтересно. — Прибежал?

Губы ее на мгновение затеплились тонкой усмешкой, дрогнули уголки. Зарайская передернула остро-ломкими плечами. И там — под ее скрещенными руками — прорисовались бусины сосков. Дебольский увидел их сквозь ткань и холодно-манкую плоть ее плеч.