Сара Бергман - Парадиз

Тем более что на факультете была тьма красивых девчонок. И видный Сашка Дебольский оказался там первым парнем на деревне: пользовался спросом.

Только на последнем курсе начал встречаться с Наташкой: влюбился так, что себя не помнил. Почти полгода ходил с ней за ручку, не смея прикоснуться к трепетной и целомудренной Наташе. На парах сверлил взглядом ее темную макушку, видневшуюся на первой парте, и млел. В восторженной своей влюбленности чуть не запорол экзамены. Но с грехом пополам сдал, вернулся в Москву, устроился на работу. И еще целый год от диплома до женитьбы — вот здоровья-то было — каждые выходные мотался на машине в Питер. В пятницу с вечера выезжал на старой, битой уже «двенашке», всю ночь сидел за рулем, спал где-нибудь у обочины пару часов — добирался к утру.

И потом еще двое суток они бродили за ручку между фонтанов. Тогда, как ни странно, ему даже казалось, что он любит Питер, вместе с его отвратительной погодой. Особенно когда хлестал неожиданный дождь, тонкая Наташина майка промокала, и очертания крупной, круглой, притягивающей алчные взгляды всех проходящих мимо мужчин груди проступали во всей откровенности.

Под конец, когда Наташка уже, что называется, «на чемоданах» готовилась к свадьбе и переезду в Москву, они вместо утомительных прогулок ехали на дачу к ее родителями и там, пока никого не было, сутки не вылезали из постели.

А потом Сашка снова прыгал в свою «двенашку» — счастливый и немного пьяный от недосыпа — и ехал обратно в ночь, чтобы с утра выйти на работу.

Сейчас это, по правде говоря, представлялось чистым безумием. Как он не убился тогда, не уснул за рулем, не вылетел на встречку в своей только честным словом державшейся на колесах колымаге? Но бог помогает пьяным и влюбленным.

Дебольский свернул в знакомый до какого-то родственного остервенения двор и тронул жену за плечо:

— Наташ, приехали.

Она уснула еще вечером, когда они стояли в пробке на выезде из столицы. И Дебольский рулил в одиночестве.

Жена мгновенно вздрогнула, как бывает с людьми, чей поверхностный сон не дает забыть: случилась беда. И тут же открыла глаза.

Квартира тестя была полна тихой суетой и слезами.

Слезы полились прямо с порога, когда навстречу выскочила Роза Павловна — Наташкина мать.

— Наталья! Сашенька! — ее в целом приятное, хотя и не без хитринки, лицо сегодня было измождено, выглядело опухшим и осунувшимся.

Странная это была женщина, Дебольский неразборчиво поздоровался, высказал положенные в таких случаях соболезнования. И позволил несколько раз трепетно себя обнять, неловко и скованно поцеловать, оставив мокрые от слез следы на щеках.

И почувствовал не то чтобы неприятие, а легкое недоумение. Которое, придя к нему однажды, еще в студенческую пору, так и не исчезло с годами.

Когда они встречались, мать Наташки относилась к этому яро негативно. Притом что дочери шел двадцать второй год, Роза Павловна носилась с той как с неразумным ребенком. Наташка росла в атмосфере строгости и запретов, не допускалось ни шага в сторону. Сама от этого страдала, всю юность конфликтовала с матерью. Та закатывала истерики и давила на стыд и жалость. Стоило задержаться на пять минут, и она впадала в неистовый крик: с заламыванием рук, слезами, обвинениями. В общем, всем тем бабским арсеналом, который включается при мысли о потере единственного ребенка, на которого до того распространялась абсолютная власть. Помноженным на истерический склад натуры.

Но в один прекрасный момент, когда уже было сделано предложение, и стало ясно, что Наташка выходит замуж и уезжает жить в Москву, будущая теща сделала кульбит в воздухе и развернулась на сто восемьдесят градусов. С такой лихостью, что у Дебольского закружилась голова.

Теперь она была любезна, ласкова, покладиста. Боязливо заглядывала в глаза Наташке, нежно-любяще, заботливо смотрела на Сашку, загодя называя его «сыном». И на тот момент потрясла его до головотрясения.

Более любящей, нежной и заботливой матери, чем теща, у Дебольского не было.

— Сашенька, как у вас? Устал? Господи, такая дорога, — причитала она без перерыва. — Есть хочешь? Я с утра оладий напекла, ну давайте-давайте раздевайтесь.

И Дебольский правда почувствовал, что да — есть он хочет. А еще нестерпимо хочет спать. После одиннадцати часов за рулем.

В квартире Наташкиных родителей за двенадцать лет почти ничего не изменилось. Все те же стеллажи, упирающиеся в высоченные потолки. И книги, книги. Он никогда не понимал, как маленькие и полные тесть с тещей достают тома с верхних полок.

Звенящая тишина отдавала чем-то больничным. На стенах висели картинки и фотографии. И стоял давно привычный запах. Каждое жилье пахнет по своему, и обонятельное лицо дома никогда не меняется. Пока не меняются жильцы.

Когда-то попасть в эту квартиру было для Сашки равносильно прикосновению к святая святых. В этот замкнутый, закольцованный в собственной жизни дом его долго не допускали. Понадобилось встречаться с Наташкой почти полгода, чтобы она однажды, волнуясь до взмокших ладоней, не пригласила его знакомиться с родителями.

И тогда он увидел эту квартиру точно такой же, как сейчас.

Перед Дебольским стояла тарелка с оладьями. Наташкина мать готовила их всегда, сколько он ее помнил. Пышные, легкие — таких он больше нигде не пробовал.

Из коридора доносился голос соседки, и он тоже был смутно знакомым. Старческий перхающий шепоток то ли сетовал, то ли упивался:

— Ой, Роза Павловна, Роза Павловна, как же так… это надо же… и как быстро ведь. Ведь только два дня назад… а вот теперь…

И Дебольского посетило какое-то странное чувство: будто он здесь и в то же время не здесь. Все родное, знакомое. Уже столько лет виденное и чувствованное. Но чужое. Словно он смотрел со стороны. И впервые наблюдал суетливо-угодливую, наивно-лицемерную Наташкину мать. Эту чистую — чрезмерно — угнетающе правильную квартиру. Пышные, один к одному, идеально ровные оладьи.

Дебольский вдруг осознал, что ему совершенно не хочется есть. И сидеть на этой кухне. Потому что это не его горе, не его слезы. В этой юдоли скорби он чувствовал себя не в своей тарелке. Не хотел плакать и сочувствовать. Он провел одиннадцать часов за рулем и хотел только одного: спать.

Бесшумно, чтобы никому не попасться на глаза и избежать назойливой заботы, он вышел из кухни, обогнул комнату с напоказ простертым на табуретках гробом и уселся в кресло, чисто по-питерски стоящее в длинном, нелепо непрактичном коридоре. Да так и уснул.

Сквозь сон уже слыша:

— Наталья! — звенящим шепотом говорила Роза Павловна, — Наталья, — только она называла жену этим несуразным жеманным именем, — видишь, Сашенька в кресле уснул. Ну укрой же пледом, сквозит!