Сара Бергман - Парадиз

— Ты прямо так уверена, что мальчик?

— Я не права? — казалось, она впервые оживилась, в лице ее появилось любопытство.

— Права, — нехотя признал Дебольский — и ее интерес померк. — Ну не знаю, — протянул он. И почувствовал, как трудно описывать, подбирать слова. — Он молодой. Лет… двадцать пять, наверное. — И с легким презрением в голосе бросил: — В кожаной куртке. На байке.

Зарайская улыбнулась. Но почему-то Дебольскому не увиделось в этой улыбке веселья.

— Так зачем? — поторопил он. Почему-то казалось, что она должна знать.

— Он говорит, что любит ее, — тихо сказала Зарайская.

— И все? — изумился он.

— И все, — она понимающе и как-то сочувственно улыбнулась. Но вдруг рассмеялась, откинула голову — волосы забились, заиграли на спине. — Ну, не совсем все, конечно. — Она повеселела, наклонилась к столу, опершись на локти, и глаза ее цвета воды заискрили. — Еще он говорит, что всегда любил. Что она женщина его жизни. Что он мечтал о ней… сколько ему? Двадцать пять? Ну, скажем… — на секунду она задумалась, открыв рот, но не выговаривая слов, поиграла губами, а потом предположила: — С пятнадцати. Скорее всего, знакомы они давно. Раньше ничего не было, а теперь… Теперь он катает ее на мотоцикле и трахает в гараже. Грязными руками в масле, под запах бензина.

— И ей это и нужно?

Зарайская с усмешкой откинулась на спинку стула, под джемпером прорисовались контуры ее тела.

— Все люди одинаковы.

— Не все, — резко возразил Дебольский.

Но она будто и не заметила. Едва уловимо дрогнули уголки губ.

— Все, — твердо и убежденно сказала Зарайская. Подалась навстречу, и по Дебольскому медленно потек марный взгляд цвета воды. — Женщины любят не мужчин, — с бархатистой, проникающей под кожу вкрадчивостью сказала она. — Они любят свою фантазию. — И нестерпимый ее взгляд надолго остановился, замер, будто смотрела Зарайская не на него, а сквозь.

А потом резко повела плечом, и тон ее неожиданно стал звонко ироничным:

— Женщины, Саша, — она снова взялась за вилку. И в алчной голодности разомкнула губы до того, как ее острые пики отсекли лаковый кончик приторного пирожного. — Очень любят выдумывать. И очень… — поднесла к губам вилку, мелькнул нетерпеливый кончик языка: — Очень любят слово «любовь».

Собрала с наверший сладкий, лоснящийся на свету, ядрено-карамельный крем и растворила между горчим небом и языком.

— И называют им все подряд. Женщине на самом деле почти неважно, что есть на самом деле. Важнее то, как она это назовет. — Глаза ее сузились в туманной, пристальной задумчивости: — Верить всегда проще.

И замолчала, снова шнурок обвился вокруг тонких пальцев. Боязливо, трепетно теплой, ласковой надеждой прижался к костяшкам.

— Ты считаешь ее сукой, — резко и уверенно бросила она ему в лицо. И Дебольский почувствовал острый укол. Или, может, насмешку. Но она уже отвела взгляд, посмотрела в сторону, и длинная сень волос осыпалась на плечо. — Напрасно, — тихо, чуть хрипло произнесла она, — мы все люди. — И медленно протянула, разлив взгляд цвета воды по дальней пустой, одинокой стене: — Нам всем чего-то не хватает.

И Дебольский почему-то разозлился:

— Всем? Мне всего хватает. — Решительно принялся за еду, даже занес вилку над тарелкой. Но не опустил. — Или, например, Попов, — бросил он, с какой-то презрительностью глянув ей через плечо. Там Ванька, поправляя очки и блестя лысиной, брал со стола раздачи очень правильный, очень здоровый салат и жирный, вредный для печени суп. Почему-то Дебольскому отчаянно захотелось ее поймать, доказать, что Зарайская не права. — Ему-то чего не хватает?

— Того же, чего и всем, — она склонила голову набок.

— А именно?

Она отвернулась, задумалась. Посерьезнела:

— У них ведь нет детей? — и снова шнурок боязливо заиграл между пальцев.

— Нет, — подтвердил Дебольский.

— Они живут как друзья, — мягко проговорила она. — Тихо, мирно. Потому что боятся одиночества. Давно не спят вместе. Он иногда втихую смотрит порно и делает себе приятно, — на губах появилась чуть заметная улыбка, — но редко. Они создали свой маленький мирок, в котором коротают жизнь. И делают вид, что им достаточно, что им хорошо…

— А Сигизмундыч? — Мысль о шефе и платиновой блондинке с красными губами на масляно-блестящем байке не давала ему покоя.

— Я уже говорила, он любит жену, — она покрутила пальцем шнурок, концы его завились, потом резко разметались в стороны. И снова свернулись вокруг руки. — Только не знает, как ей показать, — резко подняла голову. И губы ее — тонкие, подвижные — сложились в жесткую полоску: — А она устала додумывать сама. Она хочет слышать.

— А Антон-сан? — он уже не хотел спрашивать, но не мог остановиться.

Зарайская посмотрела на него долгим испытующим взглядом. И брови ее сначала удивленно, а потом недоверчиво встали домиком.

И вдруг она, откинувшись на спинку стула, расхохоталась — женщина за соседним столиком вздрогнула.

Шнурок между пальцев пропал.

— Он же гей, — оставила лишь тонкую улыбку в уголках губ и снова потянулась за вилкой.

А у Дебольского отвратительный, как тошнота, ком встал в горле. Брови его сами собой свелись к носу, лицо исказилось в какой-то удивленной, брезгливой гримасе. Он сам это знал, и Зарайская это увидела. Увидела, но ничего не сказала.

— Да, — кивнула она то ли ему, то ли себе. — И сейчас в отношениях, — взяла в рот кусок своего бисквита, поймала нижней губой каплю стекающей карамели — рассосала. Только потом заключила: — У него все хорошо.

Мысль об Антоне-сан неприятной занозой воткнулась в сознание Дебольского. Они работали вместе уже больше пяти лет, и никогда — даже в бреду — подобная мысль не возникала в его голове. И даже сейчас казалась чужеродной, привнесенной извне. Неприятно нарушающей привычную фабулу мироустройства. В нее не верилось.

— Он тебе сам сказал? — подозрительно нахмурился он.

Зарайская снисходительно усмехнулась:

— Нет. — И отрицательно покачала головой: — Нет, он не скажет. — Оторвала от губ маленькую вилку с тонкими остриями, помахала ей в воздухе, а тонкие губы ее сложились в трубочку, рассасывая карамель, на щеках образовались ямочки. — У него две жизни. Одна там, другая здесь. — И снова принялась за свое приторное пирожное. — Он их не смешивает. Боится вас. — Но, не донеся до рта, вдруг очень внимательно посмотрела Дебольскому в глаза — уголки ее век сузились: — В каком-то смысле ты его враг, — сказала она тихо, не отрывая взгляда, — он даже ненавидит тебя. — Откинулась на спинку стула и взялась за вилку. — Часть его, в глубине души. Он никогда не скажет, — покачала она головой. И Дебольский поймал себя на мысли: и правильно сделает. Он бы начал относиться по-другому. Возможно, на людях — напоказ — слишком безупречно, чтобы это могло показаться правдивым, демонстрировал бы дружелюбие. Но в душе нет. Никогда бы не относился как прежде.