Андрус Кивиряхк - Ноябрь, или Гуменщик

— Я когда за постолами вернусь, так заодно сниму с него портки, они вроде почти новые, сгодятся мне в церковь ходить, — пообещал Эрни, оценивающим взглядом окидывая удавленника.

Они побрели дальше. Не прошло много времени, как Эрни хихикнул удивленно и произнес:

— Еще один повесился!

И действительно, на елке возле дороги опять болтался какой-то мужик.

— Удивительное дело, сколько их! — покачала головой Имби. — Ну что ж, пусть висит себе, да хранит его Бог!

— Еще одни портки, — пробормотал себе под нос Эрни.

Они продолжили путь. До деревни было уже совсем близко, когда Эрни кашлянул и сказал:

— Смотри, старуха! Уже третий!

— Что ты мелешь! — воскликнула Имби и обогнала Эрни. — Так и есть! Господи, помилуй! Четверо удавленников! Что за чудеса!

Очередное тело висело почти так же, как и прежние: голова свесилась на грудь, лица не видно. Эрни задумался над словами старухи и покачал головой:

— Нет, старуха, не путай! Какой такой четвертый? Это третий! Двух мы видели раньше, а теперь вот третий, совсем как троица в церкви.

— По-моему, так это четвертый! — стояла на своем Имби. — Господи Боже мой! Как же это, что только два? Больше их было! Да, это четвертый, точно!

— Ты на старости лет совсем сдурела, висельников посчитать уже не

можешь! — рассердился Эрни. — Третий это! Давеча два было, а это третий! Может статься, нынче мы и четвертого увидим, а сейчас их трое и точка.

— Эх, старик, если еще один висельник попадется, так он будет уже пятый! — сокрушенно усмехнулась Имби. — К четырем прибавить один пять получается!

— Откуда четыре? Трое было!

— Эх, старик, старик! Совсем сдурел! Думаешь, мне удавленников никак не посчитать? Посчитаю, да еще как!

— Ну, раз такое дело, пошли обратно, и я погляжу, как ты их считаешь! — решил Эрни. — Пошли! Привяжи корову к дереву и пошли!

— Давай! — согласилась Имби. — Пошли! И я могу на Библии поклясться и на весь белый свет заявить, что их было четверо!

— И тогда Библия откусит тебе руку, потому что ты сказала неправду. Идем! И запомни — этот удавленник здесь номер первый! Пошли, пересчитаем и остальных!

Привязав свою голубую морскую корову к дереву, Имби и Эрни поспешили обратно, чтобы пересчитать висевших на деревьях удавленников.

Но больше чем этого одного им найти не удалось, да и этот единственный поспешил слезть с дерева, потянулся, отвязал корову и быстро-быстро зашагал в сторону деревни. Этот воскресший удавленник — плотный, с багровым лицом, отвел корову в свой хлев, привязал ее там и, довольный, вошел в избу, где жена его Малл подала ему щей и спросила:

— И где это ты, Оскар, пропадал так долго?

— А ты пойди в хлев и погляди, какое диво дивное я тебе привел! — отвечал амбарщик, расплывшись в улыбке. И не было в тот вечер конца краю радости в доме амбарщика.

В избе же Имби и Эрни стояла тишина, и даже огня в тот вечер они не вздули.

Под вечер Лийна сидела в своей каморке и занималась рукоделием. Рейн Коростель, зевая, зашел пожелать ей спокойной ночи, проверил, в целости и сохранности ли его тайное сокровище — чудесная торбочка, и отправился на боковую. Клопы принялись покусывать его, запел сверчок за печкой, мыши заскреблись тихонько и усыпляюще, но Лийне еще совсем не хотелось спать. Она сидела за шитьем, потом решительно поднялась, пошла в кладовку, достала из баночки волшебной мази, помазала ею губы и, кувыркнувшись, обернулась волчицей.

Затем выбежала в снег, в морозную зимнюю ночь. Лийне нравилось иногда, просто так, без всякой для себя выгоды, обернуться волчицей. В таких случаях она не тревожила соседских овец и не резала в лесу зайцев, она просто бежала, наслаждаясь стремительным движением, какого ей бы никогда не достичь в человечьей шкуре. Волчицей ей ничего не стоило отмахать несколько верст ровным стремительным бегом, нестись, вздымая клубы снега, продираться сквозь густые заросли, в которых человек запутался бы, как муха в паутине. Волчицей не приходилось опасаться, что сзади на тебя может напасть какая-нибудь нечисть, волк никого не боится, разве только охотников, но волк-оборотень и их не боится. Хорошо быть волчицей. Лучше этого Лийна никаких развлечений не знала. Отец подарил ей на день ангела волчью мазь и научил пользоваться ею, правда, в первую очередь затем, чтобы на столе всегда было свежее мясо. Однако отец не имел ничего против того, что Лийна иногда пользовалась мазью просто так. “Дело молодое, пусть себе порезвится!” — считал он и отправлялся к знахарке за новой порцией мази.

Лийна бежала, бежала и наконец оказалась в поместье. Окна господского дома еще светились, слышна была музыка. В одном из окон Лийна заметила силуэт молодой женщины и подумала: так это и есть новая баронесса. Она подошла поближе и просунула морду между железными прутьями ограды.

И тут она заметила, что в саду стоит кто-то. Это был мужчина, он не сводил глаз с окна, в котором время от времени мелькала смутная тень молодой барышни. Человек сжимал в руке шапку и стоял, не шевелясь. Только время от времени он приоткрывал рот. Если бы Лийна была здесь в своем человечьем обличье, она бы не узнала в темноте человека и не разобрала бы его слов. Но сейчас у нее были волчий нюх, волчье зрение и волчий слух. Знакомый запах тотчас сообщил ей, что человек этот — кубьяс Ханс, а навострив уши, она расслышала его бормотание.

— Я люблю вас... — повторял Ханс. — Я люблю, люблю вас... я ... люблю... — Иногда он сглатывал комок в горле и снова продолжал: — Я люблю вас, люблю вас, люблю...

Звучало это довольно нелепо, да Хансу и самому было как будто немножко неловко повторять одно и то же: так заяц оставляет после себя в зарослях катышки помета — один точь-в-точь как другой. Кубьяс, наверное, и рад был бы произнести что-нибудь другое, послать в зимнюю ночь, в сторону мелькающего в окнах женского силуэта и другие слова, но не умел. Неуклюжее, нелепое выражение — я люблю вас — вертелось у него на языке, а других он не знал. Так что не оставалось ему ничего другого, как повторять без конца единственно это.

И он беспомощно бубнил до тех пор, пока в поместье не погасло последнее окно, произошло это уже далеко за полночь. И все это время вокруг поместья бродила волчица-оборотень, с удивлением рассматривая Ханса, потому что ничего подобного ей видеть еще не доводилось.

Утро выдалось морозное, бодрящее, воронье галдело в кронах деревьев, прилетела синица, устроилась на заборе, принялась чистить перышки. Батрак Ян прикладывал снег к фингалу под глазом, потихоньку сетуя на тяжкую сиротскую долю несчастного крепостного.

Хозяин его Карел в надежде избавиться от хвори крепко запил. По утрам рука его первым делом тянулась за бутылкой. Оросив рот отпугивающей лихорадку жидкостью, он отправлялся в кабак. Там Карел лечился целый день, а вечером, уже в темноте, с шумом возвращался домой и принимался, измываясь над Яном, проверять, что тот наработал за день. Карел никогда не бывал доволен трудами Яна, и здоровенная палка, без которой хозяин теперь никуда не ходил, чтобы с пьяных глаз не свалиться где-нибудь, частенько гуляла по спине Яна, как по барабану. Жизнь Яна стала совсем невыносимой, и он начал подумывать о побеге — в далекие и праздные теплые края, про которые ему как-то рассказал один разбитной цыган, потом его еще повесили за церковью — за содомский грех, вместе с его козой. Да только на другой день, когда боль от побоев стихала, он понимал, что в зимнее время дать тягу от хозяина не так-то просто. Прежде чем доберешься до праздных краев, придется немало поплутать здесь, в занесенных снегом лесах. Мороз тебя заморозит, а что от тебя останется — то станет добычей волков да леших.