Моника Летч - Год со Штроблом

Недели две подряд Фанни задерживалась в бюро после работы, печатала работу Эрики. На бумаге, черным по белому, появлялись мысли Эрики. Мысли умной и трудолюбивой женщины. «Действие экономических законов социализма… на примере… и их влияние на…» Сколько старания, сколько пролитого пота, сколько, наверное, бессонных ночей. Работа ее получит оценку «отлично» или «хорошо», проделает свой путь по письменным столам нескольких ответственных работников, которые кое-где поставят птички на полях или подчеркнут отдельные мысли красным карандашом, чтобы завершить его в шкафу с деловыми бумагами и через год-другой устареть.

А по Штроблу она тоскует. Хотя не ему ли она хотела что-то доказать этой самой работой? Доказать, что способна прочно стоять на ногах и без его помощи? Так ли это? Или она ошиблась? Столь ли важен этот маленький камешек на галечном пляже экономики, что принести его должна была Эрика?

«Может быть, — подумала Фанни. — Может быть, и в моей жизни есть такой камешек. Такой, что найти его и добавить к остальным способна я одна. Пока что для меня вся жизнь в детях и в работе в бюро «тастоматов». Или моя работа и есть мой камешек? Запечатлевать с помощью перфоленты историю своего времени, день за днем, стараясь успеть прихватить даже самое последнее, запоздавшее сообщение, чтобы оно успело появиться в полосе газеты? Это он, да? А что будет, если все изменится? Если случится так, что нам придется переехать поближе к месту работы Герда? Новая квартира. Новый город. И никаких «тастоматов», потому что в городе нет газетной типографии. Куда я пойду, кем? Машинисткой, конечно. И что я буду печатать? Письмо к поставщикам: «Просим вас перевести названную сумму на наш счет в промышленно-торговый банк». Вместо «весь мир протестует против злодеяний военной хунты в Чили…» — «переводим в фонд солидарности триста семь марок восемьдесят пфеннигов…»

«Мир мой сузится, — думала Фанни. — Как мне поступить, когда такое время придет? Мне всегда казалось подозрительным, когда говорили, что какое-то дело сдвинется с места, только если за него возьмется тот-то или тот-то. Конечно, это важно для дела. Но, по-моему, еще важнее для самого человека. Для Герда — на какой стройке он работает, для меня — где буду работать я. Человеку нужно его дело. Но за делом нужно видеть и человека».

Фанни снова принялась крутить ручку приемника, радиопьеса какая-то скучная, и ей сразу удалось поймать приятную джазовую музыку, которую любил слушать Герд…

В эту минуту Герд услышал, как кто-то произнес:

— Ты, парень, видать в рубашке родился! Ох, и повезло же тебе на этот раз!

Телега. Автобус. Полиция. «Фанни, — подумал Шютц. — Боже мой, Фанни!» Он дотронулся рукой до плеча, ощутил тупую боль. Распустил ремень шлема, снял его. Шлем весь в грязи. Выходит, он все-таки-перелетел через руль, не удержался. Как это случилось? В какое мгновение? Выходит, он был без сознания? Сколько времени?

— Землица-то мягкая, — проговорил незнакомец. — Нет, ты не знаешь, как тебе повезло!

Он протянул Шютцу руку, помог подняться, и, хотя Шютц широко расставил ноги, его пошатывало.

Прямо по полю к нему шел полицейский. Строго взглянул на Шютца.

— Ваши права! Руки-ноги целы?

Шютц покачал головой, полез во внутренний карман кожаной куртки. Прежде чем ответить, сплюнул набившуюся в рот грязь. Успел заметить, что на стоящем рядом с ним парне — совсем еще молодом, с рыжеватым пушком на лице — такой же шлем, как и на нем.

— Как плечо? — спросил парень, в то время как полицейский проверял документы Шютца.

— Обойдется, — ответил Шютц и подумал, что на последнем щите была цифра — 60 км. Если он не снизил скорость, а это маловероятно, он влип.

— С какой скоростью вы шли? — спросил полицейский.

— П-пять-десят, — выдавил из себя Шютц.

Полицейский положил в свою сумку права Шютца и торопливо зашагал к тому месту, где его напарник измерял тормозной путь.

— Ну, кому везет, тому везет до конца! — сказал ему молоденький мотоциклист, успевший осмотреть машину Шютца, пока тот отчитывался перед полицейским. — Похоже, что твоя красавица тебя не подведет. А парочку синяков с лица ты как-нибудь уберешь!

— Везет, — пробормотал Шютц. — Вот если бы этот болван с телегой не выехал на дорогу — другое дело!

— Это с какой стороны посмотреть, — развел руками парень. — А, по-моему, повезло тебе страшно.

На шоссе с урчанием выехал автобус. Телега стояла сейчас в стороне от асфальтированной полосы, на грунтовой дороге. Возчик, пожилой старик, возился у лошадей.

Шютцу показалось, что прошло не меньше часа, пока полицейский вернулся к нему.

— Вы шли под шестьдесят пять, — сказал он размеренно. — И не заблуждайтесь: удачный для вас исход дорожного происшествия не означает, что сами вы правил не нарушали.

— Понимаю, — проговорил Шютц. — Вы, конечно, правы.

— Нет, вы что, считаете, что ограничения скорости вас не касаются? Для кого вообще эти правила писаны? — отчитывал его полицейский.

«Для тех, кто засыпает с вожжами в руках!» — хотел было крикнуть Шютц, но только махнул рукой. Полицейский наморщил лоб, еще раз перелистал его права, потом вернул их, достал пачку квитанций и выписал штраф.

Парень с рыжеватым пушком помог ему выкатить на дорогу заляпанный грязью мотоцикл — прямо к тому месту, где по-прежнему расхаживал на полусогнутых ногах совершенно обескураженный старик возчик.

— Поторапливайся, папаша, — посоветовал ему Шютц, откашливаясь. — Успеешь домой еще засветло. Видишь, особых неприятностей не будет.

Мотоцикл завелся, хотя и не сразу, а после того, как его добровольный помощник умело соединил несколько проводов.

— Доведешь? — спросил он Шютца. — Руль удержишь? — и когда тот, сжав зубы, кивнул, посоветовал: — Поезжай медленно. Я пойду за тобой следом. В случае чего, съезжай направо, на обочину.

Когда они въехали в город, уже зажглись первые фонари. Остановившись у подъезда своего дома, Шютц с явным облегчением перевел дух. Проводивший его парень поднял на прощание руку и дал газ.

И вот Фанни в объятиях Шютца. И оба они поняли, ощутили, что стена, якобы воздвигнутая кем-то между ними, — все это выдумка, самовнушение, пустые страхи. Обнимая ее, он рассказывал, что произошло с ним на дороге, ничего не упуская и не преувеличивая; о парне с рыжеватым пушком на щеках и о его забавной теории о счастье: если ты сломал руку, считай, что тебе повезло — ты мог заодно сломать и ногу, а если сломал ногу, опять, считай, повезло — ты мог сломать себе шею. А шею, сами понимаете, ломать нельзя ни в коем случае. Он рассказал ей об Эрлихе, о Штробле, о Норме и сказал потом:

— А теперь твоя очередь. Я хочу знать, как жила ты, как дети, что в газете, что в детском саду и что дома и как ты вообще себя чувствуешь. Эх, знала бы ты, как мне всех вас не хватало!..