Анна Алмазная - Мишка на севере [СИ]

— Так что же случилось?

— Шумела за окном весна, переходящая в лето. В открытое окно залетел майский жук. Он мешал мне сосредоточиться на контрольной, и я никак не могла сложить друг с другом числа, никак не могла получить правильный ответ… и тут ты швырнул мне бумажку.

Ты же знаешь, я не любила списывать, но в тот день мне так хотелось получить хорошую оценку, так хотелось выделиться хотя бы этим… И я украдкой развернула бумажку, чтобы списать пример. А тут…

— Тут подошла к твоей парте Анна Петровна, начала приглядываться…

— … и ты тот час же встал и сказал, что закончил…

— … чтобы ты успела спрятать бумажку…

— … я успела! А ты вышел раньше, чем предполагалось…

— … я тебя ждал…

— … а я пришла…

— Нет!

— Да!

Коля умолк, посмотрел на меня пытливо, оценивающе, а потом прошептал:

— Рассказывай.

Я посмотрела на Олю. Обычно бойкая девочка сидела тихо, как мышка. Наверняка, боялась, что ее выгонят, не позволят дослушать. Да как я могла… не позволить? Есть два человека в этом мире, которым я могу позволить все — даже заглянуть ко мне в душу. В те места, куда я и сама заглядывать боялась…

— Я шла по тропинке. Помнишь, той, что спускалась к реке.

Было жарко. Цвела черемуха, пел ручеек, падали в воду белоснежные лепестки. Солнечный свет, отбиваясь от волн, слепил глаза.

Я стояла на нашем месте, у плакучей ивы, и ждала тебя. А ты все не шел…

И тут я услышала шум. Побежала по тропинке. Торопилась… Не успела.

Ты стоял на коленях в луже. Сплевывал кровью, размазывал грязь по лицу, почти плакал. Я тебя понимала — новый костюм, который привез тебе отчим из города. Праздничный, который ты надел на важную контрольную — он был испорчен. Разорвался один рукав, другой был безнадежно испачкан, возле лужи лежала выдранная с мясом пуговица…

Сашка открыл твой ранец и высыпал прямо к грязь линейку, ручки, карандаш… и листок с оценками, который должны были подписать твои родители.

— Ты видела.

— Видела и слышала. Как Андрей крикнул, чтобы ты не смел помогать оборванке. Как Левка пнул тебя в грудь, и ты закашлялся, повалившись в лужу. Как Мишка схватил тебя за волосы, ударив коленом в грудь. И я не выдержала, убежала…

— Зря убежала, — зло прошипел Коля. — Я озверел. Выкупал Сашку в той же луже, вмазал Мишке так, что он едва зубы насобирал, а потом… потом они все удрали. Представляешь? Они удрали! С криком «псих!» Псих, я и был психом. Смотрел на свою одежду и думал, а что будет, когда ты меня таким увидишь? Думал, что опять разревешься, будешь говорить девчоночьи глупости, ныть… Я побежал переодеваться. Думал только о тебе!

Проскользнул в сарай, натянул на себя рабочую робу и ждал до вечера у ручья.

— А я не пришла… я пришла к тебе домой…

— Почему не постучала в окно? Я бы вышел…

— Я стучала, но тебя не было. Тогда я прокралась к окну в общую комнату и увидела… как отчим отхаживает тебя ремнем. Мне было так больно, стыдно. Ведь все это из-за меня, не понимаешь, по моей вине! А твой старший брат прошипел тогда еще: «И все это Алинка». Оттащил от тебя отчима… Что он сказал? «Убьешь же, слышишь, убьешь дурака!» Ты сидел в углу, дрожал от страха, натягивал разорванные штаны…

— Димку послушала! Глупая моя! Димка ж потом первый к твоему дому ходил, хотел твоего батю образумить, а вас уже не было…

— Я плакала… бежала домой, как безумная. Влетела на сеновал, и все выла, выла, выла… целую ночь. А потом, когда начало светать, я увидела ту веревку.

— Алина!

— Петлю… а под ней табурет.

— Алинка, ты же шутишь!

— Я всунула в нее голову…

Воцарилась тишина… Я уже не смотрела ни на мужа, ни на дочь, а лишь собиралась словами. Вспомнила, как пахло тогда гниющее сено, как шумел по крыше дождь, и капли через прохудившуюся крышу капали мне на волосы. Одна скатилась по щеке, как слеза, своих слез у меня уже не было. А потом, потом я как одурела. Взобралась на табуретку, сунула голову в петлю….

Табурет выскользнул из-под ног неожиданно легко. Одним толчком. Под ногами пустота. В душе — пропасть. И никакого страха, только уверенность.

— Алина!

Его руки подхватили меня под колени, подняли вверх. Нос уперся мне в живот, я покачнулась, чуть не перелетев через голову спасителя.

Остановила все та же петля. Схлестнула шею, сдавила, да так, что я не могла дышать. Захрипела.

И тут отец закричал. Громко, безнадежно!

На крик прибежал сын соседа. Мокрый, бледный, встал он на табурет, дрожащими руками перерезал петлю, нечаянно поцарапав мне шею…

Дал мне возможность дышать.

А отцу прижать меня в себе.

Ударил в нос запах алкоголя, но отец не был пьян. Глаза его были трезвыми, ясными… а на моих щеках вновь появились слезы.

Не мои.

— Алина! Д-у-у-у-у-р-а-а!

Пахло сеном. Гниющим сеном… а по прохудившейся крыше стучал дождь.

— Меня спас отец, — усмехнулась я, переводя дыхание. — Позднее он рассказал, что сам соорудил петлю в пьяном угаре.

Хотел повеситься, да спьяну петлю повесил слишком низко. Голову всунул, а ногами землю достал…

С горя он пошел выпить. Когда проснулся, уже начинало сереть перед закатом, выпивка кончилась, голова болела, а повеситься все так же хотелось. Вот и пошел он… умирать.

Вошел в сарай и увидел меня…

Представляете, впервые за много лет он протрезвел.

По-настоящему. И навсегда.

Собрал вещички, да там и собирать-то было нечего, запер дом, повел меня на первый автобус…

Только в то утро смирился он со смертью мамы.

И все из-за, как он говорил, фигурки дочери, висящей в воздухе. И покачивающейся вправо-влево, влево-вправо… Купил себя маятник, чтобы всегда помнить. И помнил, верьте мне! Ночами просыпался с криком, бросался к моей кровати, прижимал меня к себе и вдруг начинал плакать. Шептать, что если не будет меня, то и жить ему будет незачем…

Умер же он спокойно, тихо… во сне. С улыбкой…

— А письмо? — прошептала Оля.

— Письмо… После того сарая я долго не могла разговаривать.

Жила в своем мире, в пропасти. В нее я свалилась… когда из-под ног исчезла табуретка. А когда очнулась, села за стол и написала то письмо. Все написала. Все, что чувствовала. И после смерти матери, и когда надо мной издевались одноклассники, и когда я приходила домой, а там пьяный отец… и когда засыпала со слезами, моля только об одной — не проснуться завтра. Незачем было просыпаться. И как мне больно, и как плохо, и как тошно… а мне стало легче, слышишь? Гораздо легче.

Только все отшибло, все. Я помнила только маму, Олю, мою сестру, а школу, деревню, забыла… и тебя забыла, Коля. Забыла на целых восемь лет…

Когда увидела на своем пороге, узнала сразу. Не поверила своим глазам и вдруг почувствовала… радость. А ведь думала, что все, оставшееся там — мне не нужно. Это словно отрезанный ломоть, нет этого. А нет. Есть!