Владимир Сорокин - Ледяная трилогия

Фер сразу же торкнула меня сердцем: начали! Но я сжал ее руку: не время. Она выдернула руку, скрипнув зубами, гневно вскрикнула. Я схватил ее за плечи, встряхнул, останавливая. Заглянул в глаза. Они светились яростью.

— Этот город будет наш, — произнес я.

— Братья гибнут каждую минуту! Надо спешить! — яростно отозвалась она.

— Нет. Надо правильно войти в этот город. Тогда мы возьмем его, — ответил я.

— Нет времени! Нет времени, Бро!

— Фер, этот город может уничтожить нас. И мы уже никогда не найдем своих.

И добавил сердцем. Она ответила.

Оа и Бидуго слушали нас. Мудрость Света в этот момент говорила через мое сердце: в Москве необходимо действовать осмотрительно.

Неистовая Фер поняла. И со слезами обняла меня.

Наняв извозчика, мы поехали по Москве. Почти везде пахло едой. Еду носили по улицам на лотках, витрины ломились от булок и колбас. Многие прохожие что-то жевали на ходу. НЭП издыхал, и люди, словно предчувствуя надвигающийся суровый сталинский социализм, наедались впрок.

Приехав на Лубянку, мы вошли в большое здание, где размещалось ОГПУ. Отсюда из серо-желтого многоэтажного особняка тянулись нити этой могущественной организации во все концы СССР. Здесь сидело начальство Дерибаса, здесь работали его близкие друзья. Я показал наш мандат. У нас забрали поклажу, оружие, верхнюю одежду. И вскоре мы с Фер уже шли по скрипучему паркету за сопровождающим. Оа и Бидуго остались ждать нас в приемной. Надраенные сапоги чекиста скрипели громче паркета. Он доставил нас в кабинет заместителя начальника Особого отдела ОГПУ Якова Агранова. Мы вошли в секретарскую комнату с красавцем секретарем и машинисткой. Секретарь доложил по телефону, распахнул обитую кожей дверь, и мы вошли. Черноволосый, густобровый, с совиным носом и живым, хитроватым лицом, Агранов сидел за столом и что-то быстро писал. Секретарь закрыл за нами дверь. Агранов поднял голову, прищурился. И улыбнулся:

— Ааа! Дерибасовские найденыши. Добрались-таки до Белокаменной?

Он проворно выбрался из-за стола и, маленький, узкоплечий, пошел к нам:

— Ну-ка, ну-ка…

Впился в нас черными птичьими глазами:

— А похожи! Ну, давайте знакомиться. Агранов.

Он протянул маленькую, но цепкую руку. Мы пожали ее:

— Александр Дерибас, Анфиса Дерибас.

— Так, так. Прямо с поезда? Голодные?

— Нет, спасибо, товарищ Агранов, мы сыты.

— Как Терентий? Поправил здоровье? Что стряслось с моим боевым другом?

— Врачи говорят — переутомление, — ответил я.

— Да ну! Чертовня… — Агранов резко махнул короткой рукой, круто развернулся, подошел к столу и взял коробку папирос «Пушки». — Дерибас троих таких, как я, поборет. Он звонил мне третьего дня — голос нормальный. Батраков отбил телеграмму — эпилепсия! Какая, к черту, эпилепсия?! Я Терентия с семнадцатого года знаю. Эпилепсия! — Он протянул нам раскрытую пачку, мы отрицательно качнули головами; он быстро закурил, со свистом выпустил дым из большого, тонкогубого рта. — Дураков везде навалом.

Зазвонил телефон. Он схватил трубку:

— Агранов! Ну? А что мне твой Кишкин?! Чертовня опять! Есть приказ Паукера: шестнадцать спецвагонов завтра к четырем утра! Да и не надо много охраны: это нэпманы, куда они побегут? Чай, не двадцатый год. Нет, сам звони. Заладил — Кишкин, Кишкин…

Он бросил трубку на рычажки. Раздраженно затянулся:

— Кишкин! Кишкин…

Пробежал по нам невидящим взглядом, снова схватил трубку:

— Антон, зайди.

Вошел секретарь.

— Слушай, я вспомнил, как звали того поляка, ну… по делу Горбаня. Не Кислевич, а Кишлевский.

— Кишлевский?

— Кишлевский! Точно! — еще больше оживился Агранов. — Давай звони Борисову, пусть освободит тех Кислевичей. Наарестовывал не тех, Пинкертон! Чертовня…

— Поэтому они и молчат.

— Конечно! Стоило Сомову повеситься, как все запуталось! Хорошо, я вспомнил. Кишлевский! Точно! Давай, Антон, пока Ягоде не доложили!

Секретарь кивнул, поворачиваясь, но Агранов не кончил:

— Погоди. И вот с ребятами.

Он снова увидел нас:

— Грамотные?

— Я учился в университете, — ответил я.

— Читаю и пишу, — ответила Фер.

— Значит, пристроим вас в архив. К Генкину веди их… нет, лучше сразу к Цессарскому! И в общежитие пусть устроят, в старое, на Солянку. Понял? Но сперва — Кишлевский! Понял? И никакой чертовни!

— Есть, товарищ Агранов.

— С нами еще двое, — вставил я.

— Антон, разберись… Все, ребята! — Агранов быстро пожал нам руки.

Через некоторое время мы сидели в отделе кадров. Протекция Агранова оказалась весьма весомой. Его секретарь помог с оформлением новых документов для Оа и Бидуго: мы сказали, что наших друзей обокрали в поезде. Оа представился как бывший художник (он действительно прекрасно рисовал, сам писал иконы), Бидуго (столяр из Ростова-на-Дону) не изменил своей профессии, назвавшись столяром-краснодеревщиком. Нас с Фер устроили в архивный отдел ОГПУ: меня — помогать архивариусам оформлять дела, ее — клеить папки и конверты для этих дел. Оа пошел работать в сектор наглядной агитации при Доме культуры ОГПУ, Бидуго — на склад, плотником. Жить нас с Фер определили в общежитие ОГПУ, Оа и Бидуго подселили в огромную коммунальную квартиру, густо заселенную одинокими рабочими.

Так началась наша московская жизнь. В ОГПУ мы получали продуктовые карточки, талоны в столовую и совсем крохотную зарплату. Но Дерибас дал нам немного денег с собой. На них мы покупали яблоки, морковь, капусту и зерно. Этим мы питались. В общежитии нас прозвали «деризайцами»: по вечерам мы жевали овощи. Зерно мы носили в карманах, стараясь жевать его на улице, когда никто не отвлекал разговорами. Вскоре обозначились две наши главные проблемы: питание и близкое общение с людьми. В ОГПУ, как и во всех советских учреждениях, было принято ходить «на обед» в столовую всем вместе, в обеденный перерыв. Нам стоило огромного труда избегать этого. Это было почти невероятно, но сердце подсказывало, что делать и как. Мы благополучно ускользали . Нас с Фер, «кровных родственников» Дерибаса, чекисты старались опекать, зазывали в гости. Мы панически отказывались, ссылаясь на что угодно, вплоть до различных болезней: в гостях надо было пить вино и есть пищу людей. Начальник учетно-архивного отдела Генкин, желая «подкормить» нас, иногда давал талоны в «хорошую» столовую (нам было положено обедать в столовой для рабочего персонала). Мы делали вид, что ходили туда, содрогаясь лишь от одного запаха столовой, где варили и жарили трупы кроликов. Один раз я не смог отказаться и проглотил кусок жареной крольчатины. Меня сразу вырвало. Фер же выпила вина, которое ей буквально влили в рот в день рождения Сталина, отмечаемого архивным отделом. Ей было ужасно плохо. В отделе решили, что у Анфисы Дерибас алкогольная непереносимость. Но табачный дым мы могли спокойно втягивать в свои легкие. Курение помогало нам «быть своими» в советском коллективе. Естественно, у нас не было никакой зависимости от табака, как у настоящих курильщиков. В рабочей столовой кормили кашами, но их мы тоже не могли есть: наши организмы принимали только цельную пищу, не тронутую тленом и огнем, не вареную, не замороженную, не перемолотую и не заквашенную. Трупы живых существ были для нас совершенно неприемлемы, но пожирать еще живые существа мы тоже не могли: сердце не принимало кровь. Ни живую, ни мертвую. Только зерно, фрукты и овощи могли перевариваться в наших желудках и давать нам силу. Мы впускали в себя только то, что было цельным , не разрушенным человеком. Дым был цельным. Как и вода.