Владимир Сорокин - Ледяная трилогия

Решено было продолжить поиск, но без льда. Найденных Иг предложил просто арестовывать и содержать в том самом арестанском купе, где везли нас с Фер до Хабаровска.

Но после того как мы расстались со Льдом, удача отвернулась от нас: ни в пыльном и заваленном фруктами Симферополе, ни в приморском Севастополе наш магнит не нашел никого. Опустошенные сердцем и огорченные, мы с Фер провалились в глубокий сон.

Очнулись мы уже в машине: нас везли по горному серпантину. Рядом с нами сидел Иг, переодевшийся в белый китель без знаков различия и белые брюки. Лицо его сияло радостью, он держал нас за руки. Мы подняли головы, осмотрелись: в Крыму стояла солнечная и теплая осень, горы с пожелтевшей и покрасневшей растительностью проплывали вокруг. Я оглянулся. За нами шла еще машина: в ней ехали четверо новообретенных братьев — Оа, Кта, Кти и Бидуго. Остальных Иг приказал разместить в симферопольском военном госпитале. Впереди нас рассекал утренний крымский воздух красный открытый автомобиль с местным начальством: секретарь Крымского обкома партии Вегер решил лично препроводить легендарного Дерибаса в санаторий РККА. Они были хорошо знакомы с Гражданской войны.

Проехав по Ялте, этому самому красивому городу Крыма, мы свернули к утопающему в пожелтевших каштанах и акациях зданию санатория и остановились. С братом Иг здесь случилось давно ожидаемое . Сперва по мраморной лестнице к нам спустился директор санатория — улыбчивый толстяк-грузин со сталинскими усами, в таком же белом кителе, как у Иг, и в широченных светло-серых брюках.

— Здравия желаю, гости дорогие! — вскинул он кверху пухлые руки и тут же с хлопком сложил их на груди, кланяясь прибывшим.

— Здравствуй, Георгий! — протянул ему руку некрасивый, крупнолицый секретарь обкома.

— Здравия желаю, Евгений Ильич! — директор затряс руку секретаря так, словно хотел оторвать.

— Смотри, какого человека я тебе доставил. — Вегер кивнул на выходящего из машины Иг.

— Таварищ Дерибас! — Толстяк засеменил к нашей машине. — Устали ждать вас, клянус-честный-слов, осен уже, панимаешь, тепло уходит, а вы все нэ едите да нэ едите! Пачэму так нэ уважаете свое здоровье, нэ бережете, клянус-честный-слов, пажалуюс на вас таварищу Сталину!

Секретарь рассмеялся. Иг заулыбался, как положено Дерибасу, подал толстяку руку. Они были знакомы.

— Здоров. Ехали-ехали, вот и приехали. Два года не был у тебя, а?

— Плохо это, очень плохо, таварищ Дерибас, клянус-честный-слов!

— Зато теперь — с родней! Как тут у тебя? Отдохнуть можно?

Толстяк прижал пухлые ладони к своей пухлой груди:

— Таварищ Дерибас, я всэгда гаварил, что у нас красные командиры отдыхают сердцем.

Иг побледнел:

— Как… ты сказал?

— Сердцем! Самим сердцем, клянус-честный-слов! — захлопал себя по груди директор.

Сердце Иг вздрогнуло. И мы с Фер поняли, что сейчас будет. Иг со всхлипом втянул воздух, закинул голову и стал падать назад. Мы подхватили его.

— Эпилепсия! — сказал я людям.

На самом деле это заплакало сердце Иг. И сам он тоже.

Засуетились вокруг, прибежал дежурный врач. Иг рыдал и бился. Его отнесли в палату, вкололи морфия. Нас разместили рядом, в соседней палате.

— Вот так, ребята. — Секретарь обкома сочувственно похлопал нас с Фер по плечам. — Врагов на Дальнем Востоке давить — это вам не подсолнух лущить. Устал товарищ Дерибас, перетрудился. Ему покой треба. Берегите сердце брата. Оно партии очень нужно.

— И нам тоже, — ответила Фер.

Пять дней понадобилось Иг, чтобы прийти в себя. Опустошенный и очищенный сердечным плачем, он лежал на диване в трехместной палате и с осторожностью слабого старика ел крымский виноград. Я сидел в кресле напротив, Фер — на подоконнике распахнутого окна, Кта — на стуле, посередине палаты, Оа стоял, прислонившись к дверному косяку. Несмотря на конец октября, сохранялась теплая погода, ветерок чуть колебал занавеску окна и волосы Фер. Массивные напольные часы только что пробили четыре часа пополудни. Утомленное осеннее солнце припекало Фер, натертый мастикой паркет и пожелтевшие листья акаций за окном.

Мы встретились в палате Иг, чтобы поговорить о будущем. Кти и Бидуго не было с нами: пробуждение сердца потрясло их сильнее других, Иг приказал поместить их в госпитальную палату, пока они приходят в себя.

Нужно было понять — как нам жить дальше среди людей. И не просто жить, а искать наших. Возникало множество вопросов: где жить, кем быть в этой большевистской стране, как и в каких местах искать, где прятать найденных, как доставлять Лед, где его хранить, и самое главное — что сделать, чтобы нас не арестовали как заговорщиков и после пыток не расстреляли в подвалах ОГПУ.

Все, что произошло, было не иначе, как чудом. Мы все поняли: нам очень везло эти два последних месяца. Но надеяться на везение и впредь было крайне опасно. Нужно было рассчитать нашу дальнейшую жизнь. И составить план действий.

В этот тихий час угасающего осеннего дня наши сердца молчали. Но и разговаривать на языке людей тоже не хотелось. Мы замерли, глядя в окно, на угасающее солнце, и не двигались. Лишь Иг неспешно ел виноград. Пальцы его отрывали фиолетовые ягоды и отправляли в рот.

Наконец я прервал молчание:

— Как нам жить?

Все повернули ко мне лица. Лишь сидящая на подоконнике Фер осталась неподвижной. Гибкая и молодая фигура ее была залита солнечным светом. Она словно удерживала свет, не давая ему погаснуть.

— Как нам жить? — снова спросил я.

Иг перестал поглощать виноградины. Братья молчали. Сердца их — тоже. И вдруг впервые с момента пробуждения я почувствовал беспомощность. Как только мое сердце смолкло, я стал обычным человеком. И стал искать защиту у разума. С момента пробуждения, когда я ударился грудью о глыбу Льда, меня словно поставили на колеса. И я катил и катил на них, не останавливаясь и не сомневаясь ни в чем. Сейчас мой «поезд» остановился. Что-то произошло во мне и в нас. Я чувствовал , что братья молчат не случайно. Им нечего было мне ответить. Они тоже остановились. Впереди нас лежал мир людей. И никто не проложил по нему колеи для наших колес. Мир этот был суров и беспощаден.

И первые признаки земного страха шевельнулись в моей голове. Лица братьев побледнели: они чувствовали то же самое. Держащая виноградную гроздь рука Иг конвульсивно сжалась. Розовый сок брызнул сквозь пальцы. Губы Иг побелели.

Мудрость Света покидала наши сердца.

И мы почувствовали одиночество. И нам стало СТРАШНО. Это было ужасно: страх, который я победил, лежа на глыбе Льда, вдруг вернулся. Мне был страшен страх. Но гораздо страшнее была сама возможность страха. Его возвращение пугало и потрясало больше, чем он сам по себе.