Илья Ильф - Двенадцать стульев [litres, Полная версия романа]

Из кают вышел заспанный кинооператор Полкан. Он долго пристраивал свой аппарат, оглядывал горизонты и, отвернувшись от толпы, уже собравшейся у пристани, накрутил метров десять с заведующего личным столом. Заведующий, для пущей натуральности, пытался непринужденно прогуливаться перед аппаратом, – но Полкан этому воспротивился.

– Вы, товарищ, не выходите за рамку. Стойте на месте. И руками не шевелите, пожалуйста.

Заведующий сложил руки на груди и в таком монументальном виде был заснят. После этого Полкан удалился в свою лабораторию.

Толстячок, нанявший Остапа, сбежал на берег и оттуда осмотрелработу нового художника. Буквы лозунга были разной толщины и несколько скошены в разныестороны. Толстяк подумал, что новый художник, при его самоуверенности, мог бы приложить больше стараний, новыхода не было – приходилось довольствоваться и этим.

В половине десятого наберег сошел духовой оркестр и принялся выдувать горячительные марши. На звуки музыки со всего Бармина сбежались дети, а за ними из яблоневых садов двинули мужики и бабы. Оркестр гремел до тех пор, покуда на берег не сошли члены тиражной комиссии. На берегуначался митинг. С крыльца чайной Коробкова полились первые звуки доклада о международном положении.

Колумбовцы глазели на собрание с парохода. Оттуда видны были белые платочки баб, опасливо стоявших поодаль от крыльца, недвижимая толпа мужиков, слушавших оратора, и сам оратор, время от времени взмахивавший руками. Потом заиграла музыка. Оркестр повернулся и, не переставая играть, двинулся к сходням. За ним повалила толпа.

– Одну минуту! – закричал с борта толстячок. – Сейчас, товарищи, мы будем производить тираж выигрышного займа. Присутствовать могут все. Поэтому просим всех на пароход. По окончании тиража состоится концерт. А потому просьба по окончании тиража не расходиться, а собраться на берегу и оттуда смотреть. Артисты будут играть на палубе!

Оркестр заиграл снова и, толкая друг друга, все побежали на пароход и спустились в прохладный тиражный зал. Тиражная комиссия и включенные в нее представители села Бармина разместились на эстраде. Члены комиссии сделали это с достоинством, выработанным привычкой к подобного рода церемониям. Представители же села (их было двое), в лаптях и полосатых синих рубашках, серьезно, с таким видом, как будто бы они шли молотить, направились к столу и сели с краю.

– Прошу представителя РКИ, – сказал председатель комиссии, – осмотреть печати, наложенные на тиражную машину.

Представитель РКИ нагнулся, осторожно потрогал печати рукой и заявил:

– Печати в полном порядке!

– Желающие могут удостовериться в целости печатей.

После осмотра из публики был затребован ребенок.

– И вот, товарищи, ребенок на глазах у всех будет вынимать из этих шести цилиндров по одному билету. На каждом из них есть одна цифра. Все шесть цифр вместе составят цифру той облигации, которая выиграла. Сейчас, товарищи, будет производиться розыгрыш двадцатирублевых выигрышей. Имеющие облигации – пускай следят. Не имеющие – могут приобрести их тут же на пароходе.

Касса завертелась, моргая стеклянными своими окошечками. Потом остановилась. Босой мальчик с каменным лицом опускал руку поочередно в каждый цилиндр, вынимал оттуда похожие на папиросы билетные трубочки и отдавал их членам комиссии.

– Выиграла облигация номер 0703418 во всех пяти сериях.

Итиражный аппарат методически выбрасывал комбинации цифр. Касса оборачивалась, медленно останавливалась. Мальчик запускал руку, оглашались номера выигравших облигаций, барминцы внимательносмотрели и слушали , а звуковое оформление, возбужденное процессом розыгрыша, обзавелось вскладчину одной облигацией и после каждого возглашения облегченно вздыхало.

– Слава богу, не наш номер!

– Чему же вы радуетесь? – удивился Ник. Сестрин. – Ведь вы же не выиграли!

– Охота получать двадцать рублей! – кричала могучая пятерка. – На эту же облигацию можно выиграть пятьдесят тысяч. Прямой расчет.

– Вы вот что, друзья мои, – сказал режиссер, – до крупных выигрышей еще далеко, и делать вам здесь нечего. Идите готовиться к выступлению.

Прибежал на минуту Остап, убедился в том, что все обитатели парохода сидят в тиражном зале и , сказав: «Электричество плюс детская невинность – полная гарантия добропорядочности фирмы», –снова убежал на палубу.

– Воробьянинов! – шепнул он. – Для вас срочное дело по художественной части. Станьтеу выхода из коридора первого класса и стойте. Если кто будет подходить – пойте погромче.

Старик опешил.

– Что же мне петь?

– Уж во всяком случае не «Боже, царя храни». Что-нибудь страстное – «Яблочко» или «Сердце красавицы». Но предупреждаю, если вы вовремя не вступите со своей арией!.. Это вам не Экспериментальный театр! Голову оторву.

Великий комбинатор, пришлепывая босыми пятками, вбежал в коридор, обшитый вишневыми панелями. На секунду большое зеркало в конце коридора отразило фигуру Бендера. Он читал табличку на двери: «Ник. Сестрин. Режиссер театра Колумба». Вслед за темзеркало очистилось. Затем в зеркалеснова появилсявеликий комбинатор. В руке он держал стул с гнутыми ножками. Он промчался по коридору, замедлив шаги,вышел на палубу и, переглянувшись с Ипполитом Матвеевичем, понес стул наверх к рубке рулевого. В стеклянной будочкерулевого не было никого. Остап отнес стул на корму и наставительно сказал:

– Стул будет стоять здесь до ночи. Я все обдумал. Здесь почтиникто не бывает, кроме нас. Давайте прикроем стул плакатами, а когда стемнеет – спокойно ознакомимся с его содержимым.

Через минуту стул, заваленный фанерными листами и лоскутьями кумача, перестал быть виден.

Ипполита Матвеевича снова охватила золотая лихорадка.

– А почему бы не отнести его в нашу каюту? – спросил он нетерпеливо. – Мы б его вскрыли сейчас же. И если бы нашли бриллианты, то сейчас же на берег…

– А если бы не нашли? Тогда что? Куда его девать? Или, может быть, отнести его назад к гражданину Сестрину и вежливо сказать: извините, мол, мы у вас стульчик украли, но, к сожалению, ничего в нем не нашли, так что, мол, получите назад в несколько испорченном виде! Так бы вы поступили?

Великий комбинатор был прав, как всегда. Ипполит Матвеевич оправился от смущения только в ту минуту, когда с палубы понеслись звуки увертюры, исполняемой на кружках Эсмарха и пивных батареях.