Ян Ленчо - Соло для оркестра

— Я с ней заговорю, — предупредил Эмиль, — а вы держитесь безразлично.

— Безразлично?

— Ну, как будто вас это не касается…

Раздражительность свидетельствовала о его растерянности, из чего мы делали вывод, что и он обыкновенный, ничем не выдающийся человек и весна окажется неприятной и для него. Зеленое утро, распахнувшееся, как огромное окно, уже не будет принадлежать ни ему, ни нам.

«Татра» вела себя послушно.

— Девушка поедет с нами, ребята, — сказал Эмиль.

— Мы думали, ты хочешь один… — удивился Нончи.

— Ну скотина!

На нас сразу приятно пахнуло Норой, она очутилась рядом, совсем близко, а мы все не могли договориться. Как там ее облизанный? Она послала его подальше или нас берет на пушку? Эмиль вступился за нее, Нончи был осмотрительнее, его дальновидность мне в данном случае казалась уместнее самоуверенности Эмиля.

Наши сомнения подтвердила старушка, но значительно позднее, уже когда и так выяснилось, что прав Нончи, а Эмиль попал пальцем в небо. А в тот день деревня перестала быть для нас точкой на карте и превратилась в деревню, где живет Нора.

— Никогда не поверил бы, что она такую свинью нам подложит, — скулил Эмиль.

— Это ж ясно как божий день, эта разряженная краля может оценить юмор и старую «татровку», но ей совершенно необязательно ценить таких, как мы.

— Ты хочешь сказать — таких, как я! — ударился в амбицию Эмиль.

— Хоть бы и таких!

— Спасибо, и смотри, как бы я тебе не врезал!

— Себе наподдай как следует, супермен. Если б не ты, Норе и в голову не пришло бы шарахаться от нас!

Злость Эмиля за дорогу немного остыла. Запыхавшийся состав тащился еле-еле, нас укачало до дремы, к сумеркам мы были на месте. Первым сошел Эмиль, за ним Нончи и я. Маленькая станция с выцветшей надписью на фасаде, узкая тропинка к ряду домов.

Старушка приняла нас без лишних слов.

— Сколько платить? Да кто его знает, ребятки.

— Мы пожили б у вас недели три.

— До конца жатвы, — уточнил Нончи.

— За три недели плата не может быть большая, — вслух размышляла старушка.

— Ну уж сотню-то мы вам дадим, бабуля, — сказал Эмиль.

— Сотню?

— Если мало, прибавим…

— Нет, я только о том, что лучше бы вы мне дров нарубили и воды принесли.

Мы невольно расхохотались — будет сделано, бабуля, вода и дрова. Нарубим столько — хватит до самой весны.

— Да мне до весны и надо только, после-то и ни к чему.

— Отчего же?

— Старика моего прибрало весной, и мне другого не приходится ждать.

— Вы о чем? О курносой с косой?

— Кроме как о ней мне и думать не о чем. В мои-то годы…

— Бабуля, да мало ли о чем, — куражился Эмиль. — Вы сто лет проживете.

— Сто лет! Ой, парень, не насмехайся! Господь с тобой…

— Господь… а мы с ним по корешам, бабуля, — сворачивал на свое Эмиль. — Кстати, где тут у вас его хата?

— Хата?

— Ну, костел, или как вы это называете. Из поезда мы видели шпиль, но этого мало для ориентира.

— Вы собираетесь ходить в костел?

— Ну, разок можно и сходить.

Эмиль знал, чего добивался, здорово его допек облизанный. Нора выйдет за него замуж, но Эмиль устроит им славную феерию. Такой свадьбы в деревне еще не видали!..

По деревне несся ветер, перескакивал с крыши на крышу, бросался в лицо. Заморосило. Старушка накинула шерстяной платок на плечи и вышла из дому. Протиснулась через приотворенные огромные ворота, поискала холмик осевшей земли. Старик ждет, а тут ветер и снова дождь… Надо будет мне помолиться, старый.

В поле нас возили на тракторе. Эмиль скучал по своей «татровке», можно было бы с шиком прокатиться, и тогда Нора — почем знать, — глядишь, еще и одумалась бы. Мы видели ее раза два, но встречи с ней избегали. Умышленно, подчеркнул Эмиль, но мы с Нончи были уверены, что скорей из трусости, а не из умысла. Распущенные волосы Норы, налитое тело, шаг, будто звон колоколов. Если она еще разок попадется мне в руки — все, не ускользнет. Эмиль с расстройства делал глупости. И его затея с феерией на свадьбе тоже была самая натуральная глупость. Нора выходит замуж, бабушка готовит ей настоящую деревенскую свадьбу, где будут жареные утки, свиная печенка, домашняя ливерная колбаса, горы пирогов, вино и подружки с горделиво выпяченными пышными грудями. Но в день свадьбы Нора всех переплюнет, заявил Эмиль, она непревзойденна. Нора — символ женственности, женского совершенства — стала идолом, перед которым Эмиль капитулировал. Мы его понимали, и он был нам смешон. Ничего ведь у него с ней не было, а он устраивает цирк, собирается разбить в костеле во время венчания бутылку сливовицы в тот самый момент, когда Нора произнесет «да». Бред, который мог родиться лишь в голове Эмиля.

Старушка Нору знала, знала ее под именем Милана.

— Что вы там ни говорите, ребята, она же Милана, вы только поглядите ей в лицо.

— А что она за девушка? — спросил я как-то у старушки.

— Обыкновенная, парень, девушка и девушка. Как помер у ней отец, она все к бабушке льнет.

— И часто она бывает в деревне? Приезжает ли?..

— Да каждые каникулы приезжала.

— А ребята? Ухаживают за ней ребята?

— Ну как же… не знаю я, правда. Теперь вот объявился какой-то. Говорят, замуж за него выходит.

— Знаю, такой прилизанный…

— Чего? — старушка вроде бы не поняла.

— Говорю, прилизанный такой.

— А отчего… прилизанный уж сразу…

— Эмиль так прозвал его — за то, что он причесывается гладко и весь как обсосанный.

— Это верно. — На губах старушки промелькнула улыбка. — А у Миланы все при ней. И тело такое, что просто загляденье.

— И вы смотрите, какое у девчонок тело?

— Смотрю ли? — Старушку задел мой вопрос. — Как же не смотреть! И на меня смотрели.

— А вы-то почему смотрите, бабуля?

— Смотрю, легко ли рожать будет…

— Что же, это по девушке видно?

— Само собой, конечно, видно.

— А по чему?

— Если бедра широкие — значит, легко.

— А Нора?

— Милана-то? Нет, этой легко не будет. Здорова девка, а бока узкие.

По ночам мы размышляли о Норе. Нора, Милана… Бабуля наша занятная — рассказывает о Милане, а у самой на уме Нора. А когда говоришь ей про Нору, она думает о Милане. Рассуждения Нончи остроумием не блистали, но терпеть их можно было. Зато Эмиль не мог вырваться из плена немыслимых идей. Последнее время он даже начал избегать старушку — мы это связали с Норой, — он утверждал, что ему неприятно ее морщинистое лицо и всевидящие глаза. Она боится весны, слыхали, ребята, она боится весны! Несколько раз говорила уже, что весна — плохое время года (а почему, спрашивается?), весной, мол, больше всего умирает стариков, они не любят зеленого цвета, да и солнце старым людям вредит.

В день Нориной свадьбы мы сидели в костеле. На дворе жара, последние дни жатвы. Утомительная тишина давила на нас камнем и истощала наше терпение, мы ждали, как поведет себя Эмиль. Ясно было одно: если он разобьет бутылку об пол, нам придется покинуть костел и не показываться на глаза старушке, а Нора будет опозорена. Но мы не посмели перечить Эмилю. Бедный неприкаянный Эмиль должен был сам решить, как поступать.