Элизабет Говард - Смятение [litres]

– Эдвард, я вообще не понимаю, зачем нам переезжать. Дом на Лэнсдаун-роуд вовсе не так велик. Лидия могла бы жить в комнате Луизы, а Роли с няней… мне придется найти ее… могут расположиться на верхнем этаже с прислугой. А комнату Тедди можно держать про запас.

Однако он был настойчив, и в конце концов она уступила, а потом подошел приятель Эдварда и предложил им выпить за то, что Гитлер застрелился – вокруг такого рода известия в иных обстоятельствах они вели бы разговоры целый вечер.

В воскресенье вечером Майкл отвез Луизу в больницу, перед тем как сесть на поезд обратно в Портсмут. Это значило, что она останется там одна несколько раньше, чем изначально намечалось, но ему хотелось убедиться, что она в больнице, и он обязан был успеть на поезд.

– Пойдем куда-нибудь пообедаем? – сказал он ей в то утро.

– Как хочешь. – Особой радости она не выказала, однако, с другой стороны, в последнее время, похоже, ее вообще ничего не радовало. Мамочка написала два невероятно длинных письма о том, как Луиза посреди недели убежала из Хаттона, и в обоих утверждала, что, разумеется, она и понятия не имела, что Луизе неизвестно о смерти Хьюго, и он был уверен, что мамочка не сказала бы этого, если бы то была неправда, хотя Луиза заметила: «Она ненавидит меня и отлично знала, что я не знала».

– Если бы я знала, я вообще туда не поехала бы, – добавила она, но он списал все это на истерику со стороны Луизы. Конечно, это опечалило ее: смерть кого угодно, как известно, печалит. Его самого это опечалило – неким замысловатым образом. Если честно, стоило ему подумать о Хьюго, а это случалось чаще, чем ему того хотелось бы, потому что пробуждало множество противоречивых чувств, в которые он не хотел углубляться, на него накатывали прилив ревности, печаль, тоска по безмятежному времени в своей жизни до войны, когда Хьюго приезжал к ним на каникулы, оставаясь на недели, и мамочка относилась к нему как ко второму сыну, поощряя их к тому, чтобы они все делали вместе. Они играли в теннис, охотились, отправлялись в походы по горам и на лодке по озеру, и с него, с Хьюго, он написал один из лучших портретов в жизни. И мамочка была такая прелесть – ни во что не вмешивалась, только каждую неделю у нее обедали разные дочери ее друзей, а некоторые и выходные проводили, и в семье шутили о том, какие они все без исключения отчаянно невзрачные и скучные. Это здорово отвратило его от девушек, но мамочка по всегдашней своей доброте говорила, что бедняжек этих нужно пожалеть. Она называла их с Хьюго древними греками. И была очень добра к матери Хьюго, довольно регулярно посылала той деньги, чем сильно тронула Хьюго: он тоже мать свою обожал. Короче, он чуточку влюбился в Хьюго и очень долго никому в том не признавался, но в конце концов это вышло наружу. У Хьюго не было того же чувства, что и у него, что порой казалось ужасным, и они едва не поссорились. Конечно, мамочка знала: она, казалось, знала обо всем, что его касалось. «О, дорогой, какое же подлое невезение», – сказала она тогда: взгляды ее были изумительно широки, большинство матерей были бы взвинчены до крайности, но мамочка была не такая. После того Хьюго какое-то время совсем не приезжал в Хаттон, но тогда, когда он нашел Ровену и чуточку влюбился в нее, он совсем не возражал против приездов Хьюго. Но вот Хьюго вполз в его дом и соблазнил его жену – по-настоящему грязное дело. И у нее не будет еще одного ребенка, хотя мамочка говорила, что, по совести, должна бы – сына и брата для Себастиана. Только в последнее время с Луизой стало трудно в постели, все время говорит, что не хочет и что она устала. Он думал, что это, наверное, потому, что ей, бедняжке, больное горло всю жизнь отравляет. После операции он позаботится, чтобы она хорошо отдохнула, – возможно, думал, острова Силли ей вполне подойдут. Морской воздух и спокойствие, если бы еще и подруга Стелла смогла побыть с нею. Ему так хотелось, чтобы она вновь была здорова и счастлива.

Меж тем были у него и свои сложности. Скорее всего, ему предложат взять под команду один из эсминцев недавней постройки, чтобы идти на Тихий океан, – его эта мысль очень воодушевляла. Это стало бы триумфальным завершением его карьеры на военно-морском флоте. Немногие флотские офицеры из запаса достигали таких высот. Однако мамочка, сказавшая, что очень много думала об этом (и, конечно, обсуждавшая это с Судьей), сказала, что сейчас для него удобный момент посвятить себя политике. Как только война завершится, состоятся выборы, и мамочка говорит, что премьер предпочитает набирать кандидатов из военных, и очевидно, что, успев составить себе кое-какое имя, он вполне может рассчитывать на то, чтобы пройти в парламент. У него особой уверенности в том, что хочется стать членом парламента, не было, но почему бы чуточку и не потешиться, не посмотреть, что из этого выйдет? Он поделился всем этим с Луизой за ужином, который был какой-то жутью, поскольку большинство ресторанов в воскресенье по вечерам были закрыты. Но они отправились в «Савой».

– Если бы ты на флоте остался, то как надолго ушел бы? – спросила она.

– Дорогая, я не знаю. Пока японцы не сдадутся. Сейчас у нас там дела идут вполне прилично, Рангун взяли и все такое, но, если прикинуть, может занять года полтора или около того.

– А если ты пойдешь в политику?

– Я уйду с флота, мы купим хороший дом в Лондоне, и, если повезет, ты станешь женой парламентария.

– А-а.

– Что скажешь?

– Мне казалось, ты хотел быть художником.

– Дорогая, живопись я никогда не брошу. Но, как тебе известно, я из парней обыкновенных, кому хочется оставить по себе память и в чем-то другом.

– Я не знаю. Тебе решать. В конце концов, это твоя жизнь.

– Это жизнь нас обоих, – поправил он, желая, чтобы это уже утвердилось в ее сознании. – Первое, что необходимо, это чтобы ты снова стала здорова.

В поезде ее лицо вспоминалось ему до мельчайших подробностей, хотя (довольно забавно) он не мог нарисовать ее по памяти. Но он знал, как круто загибаются в ее веках ресницы над глазами (но заодно и то, как отличаются эти глаза один от другого), как подбираются ее скулы прямо к верхней кромке ушей, что делает ее лицо заостренным, как под острым углом расходятся у нее брови, становясь похожими на легкие навесы над глазами, как спадают у нее волосы с вдовьего мыска, который, к ее огорчению, у нее чуть сдвинут в сторону, но, как успокаивал он ее, это имело бы значение, только если б ей случилось жить в шестнадцатом веке, как закусывала она нижнюю губу, когда задумывалась, и, самое главное, какой необычайный контраст составляло ее лицо, если смотреть на него в фас, с ее же профилем, на котором царил крупный, похожий на клюв нос. Лицо в фас не давало представления о размерах носа (свои профили она терпеть не могла), но тем интереснее было рисовать ее в три четверти. Ему нравилась ее внешность, и, хотя она и оказалась созданием более сложным, нежели он считал поначалу, он был доволен, что женился на ней.