Элизабет Говард - Смятение [litres]

И только оказавшись в кресле у зубного с ртом, набитым ватными тампонами, она узнала, что вторжение началось в то утро. Она закрыла глаза, изо всех сил стараясь удержать полившиеся слезы, но не смогла.

– Что вы, что вы, миссис Казалет, больно не будет, я еще даже и не начал. Один укольчик, и вы совсем ничего не почувствуете.

– Ты лежи, лежи. Тебе совершенно незачем вставать. Я просто побреюсь, оденусь – и нет меня.

– Ты не хочешь, чтобы я тебя проводила?

– Лучше не надо. В поезде могут оказаться знакомые.

Он исчез, и она услышала, как полилась вода: квартира была устроена из одной громадной комнаты, и перегородки были очень тонкие. Зазвенел его будильник: было половина шестого – он ни за что не хотел опоздать на поезд. Пошарив рукой, она прихлопнула будильник. «Подожду, пока он уйдет, – подумала, – потом встану, умоюсь, оденусь – и уйду».

Когда он вернулся, полуодетый – на черных носках у больших пальцев были видны дырки, заношенные трусы аж блестели, – она спросила:

– И когда я вновь увижу тебя?

– Боюсь, некоторое время нам не увидеться. Скорее, предстоит пережить чуток сумасшедшей войны. – Он подхватил не очень чистую белую сорочку, сунул руки в рукава и стал застегиваться. – И, полагаю, это чуток зависит от твоего мужа.

– Неужели ? Как так?

– Он теперь мой шеф. На несколько следующих месяцев, во всяком случае. Есть в этом определенная ирония, разве нет? Где, черт побери, мой галстук?

– На полу.

Галстуком именовалась засаленная черная тряпица, потертая в том месте, где ее раз за разом завязывали. Он поскреб ее ногтем большого пальца.

– Черт! Похоже, чем-то испачкал. Вот ведь смешно, верно, отчего это пачкотня всегда похожа на яйцо, когда яиц и помину нет? – Он подошел к кровати. – Радость моя! Надеюсь, что всегда такими же вот взглядами дарить меня ты будешь… особенно в присутствии других. – Они часто пускали в ход строки из пьесы, послужившей темой для их первого разговора.

– Что ж, – отозвалась она, стараясь попасть в тон, – тревога неизвестности ужасна, но я надеюсь, что недолго длиться ей.

Он уже надевал мундир, поношенный и потертый, как и все остальное его форменное обмундирование, левую сторону груди украшала внушительная колодка орденских планок. У него был крест за заслуги с розеткой, его пять раз упоминали в официальных сводках. Раскрыв свой обшарпанный плоский чемоданчик, он исчез и вернулся с причиндалами для мытья и бритья в мешочке, который сунул в чемоданчик вместе с тюбиком бриллиантина.

– Твой будильник.

– Отлично. – Тронул себя за верхний карман, извлек оттуда сломанную расческу и прошелся ею по щедро напомаженным волосам. Запах крема она терпеть не могла, но не хотела в том признаваться. Потом он подошел к кровати, присел на краешек, чтобы поцеловать ее. Бреясь, он порезался, она сказала, что у него на скуле капельки крови протянулись изогнутой пунктирной линией.

– Бритье в холодной воде, – пояснил он. – И у моих бритвенных лезвий оно все-таки получилось. – Он положил руки на ее обнаженные плечи, отвел с них ее длинные волосы и воззрился на нее своими красивыми большими умными серыми глазами.

– Было же хорошо, правда? Береги себя.

– Ты…

– Разумеется. Хотелось бы думать после прошлой ночи, что ты заметила это. – Он опять поцеловал ее. Теперь изо рта у него пахло мятой, а не виски. – Боюсь, мне и в самом деле нужно идти и выигрывать войну.

– Выиграй ее, – произнесла она, вдруг почувствовав, что вот-вот заплачет, однако прошло.

– В поезде буду представлять тебя лежащей здесь – вся сладострастная, как творение утонченного Ренуара. Очень прелестно. – Он выпрямился, прошелся рукой по волосам, отправляя их назад, подхватил чемоданчик и ушел.

Она подумывала, что после его ухода, возможно, заплачет, но оказалось, что ей этого не хочется. Просто стало грустно и уныло. Вчера вечером, после того как позвонил Рори, она, воодушевленная, была готова идти встречать его: ее охватила бесшабашная отвага, взбаламученная одной только мыслью о том, что она встретит своего любовника и проведет с ним ночь в какой-то неведомой квартире. Несмотря на старания, она так и не находила удовольствия в утехах любви, однако решила, что это всего лишь еще одно из кучи всякого, что с нею не так: дрянная мать, неблагодарная жена, неудавшаяся актриса, непригодное к домашней жизни бесполезное существо, в какое она, похоже, превратилась за эти два года. Ей самой казалось, что все силы уходят на исполнение старой роли миссис Майкл Хадли, болезни горла (с ним, похоже, становилось все хуже и хуже) и общее поддержание на протяжении всех действий образа счастливой, удачливо замужней молодой женщины. Однако в личном плане – с Майклом – уже целую вечность все шло наперекосяк.

И началось это, как она полагала, вскоре после того дня, когда прозвонил дверной звонок в лондонском доме и она, открыв дверь, увидела за нею очень худого смуглого молодого человека в армейской форме.

– Прошу прощения. Майкл Хадли здесь живет?

– Как сказать, когда в отпуске – живет.

– А когда у него будет отпуск?

– Я не очень уверена…

– А-а, ладно, я подожду, – сказал молодой человек, прошел в дом и положил свой вещмешок на пол. – А вы, должно быть, Луиза Хадли. Я видел в «Таймс» ваше фото со свадьбы. Я за границей был, когда вы поженились, иначе я бы на свадьбу пулей прилетел. – И добавил, обаятельно улыбаясь: – Довольно затасканная аналогия в наши дни, не находите? Послушайте, у вас не найдется чего-нибудь поесть? В поезде я съел что-то вроде пирожка с ядом, надеясь ужиться с ним, но его так и тянет вырваться, не мог бы я чем-нибудь загнать его обратно? Между прочим, я что-то вроде кузена, меня зовут Хьюго Вентворт.

Теперь уже она была в восторге. Провела его на кухню, приготовила ему тост с тушенкой и чай (он пил его чашками). Он тараторил без умолку, способный, казалось, вести три разговора разом, рассказывал ей про свое путешествие из, судя по его описаниям, цитадели католицизма на севере, перемежая свой рассказ насмешками над сводками сообщений с войны и исключительно нелестными замечаниями на свой собственный счет:

– В поездах сейчас либо жарко, как в пекле, либо стужа, как во льдах, вы замечали? Послушайте, а вы и в самом деле душераздирающе прекрасны… полагаю, будь я телом поплотнее, я б ужился с тем пирожком с ядом. – Тут он ужасно смешно раздулся лицом, говоря: – Геринг отделался всего лишь легким несварением. А смешное изображение бычьей головы на банке с тушенкой, правда? То есть меня занимает, как по-вашему, всего ли быка видно на наклейках или всего лишь эту чрезвычайно благонадежную морду? По вас совсем не скажешь, что у вас есть ребенок, должен сказать, видно, он у вас был очень маленький… А есть еще тосты? Хотя, чего бы мне сейчас и впрямь хотелось, так это лобстера. Жизнь в Йоркшире с дорогой мамулей была сплошной длинной лепешкой военного времени, а поскольку до войны она еду никогда не готовила, лепешки напоминали маленькие ручные гранаты. Вы не станете возражать, если я у вас малость поживу, нет? На ночь я могу на полу пристроиться, я прискорбно привык к неудобствам. Не могу высказать вам, до чего я рад, что Майкл на вас женился. Я уж боялся, что он вообще никогда не женится…