Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

— До войны была там три дня — с делегацией ездила. На Сельскохозяйственную выставку нас водили и в Большой театр. На выставке мне понравилось, а в театре — нет. Поют, а про что — не понять. И пляшут не так, как у нас. Задерет ногу и стоит, тощая — смотреть не на что. А он, обтянутый, вся срамота на виду, раскинет руки и ходит, ходит вокруг нее. — Ниловна помолчала. — Представлять надо так, чтоб всем понятно было! Когда на хуторе праздник, наши любо-дорого поют: или слезы на глазах, или радость в груди. А пляшут — любой танцорке поучиться не грех.

Доронин любил балет, оперу, до войны часто ходил в Большой театр. Однако возражать не стал: у Ниловны были свои соображения, свой вкус.

Узнав, что Алексей грамотный, Ниловна обрадовалась, словоохотливо объяснила, что кончила всего четыре класса и грамотней счетовода, горького пьяницы, на хуторе никого нет.

— Самое трудное для меня, — призналась она, — отчеты в район составлять. Подписи поставить сумею и печать красиво приложу, а сочинить — маета.

— Плевое дело, — сказал Алексей.

— Вот и ладно! Трудоднями не обижу.

— От твоих трудодней ноги протянешь, — вставила Верка.

Председательша приложила к щеке палец, задумалась.

— Может, его в богатую се́мью на фатеру определить?

— Таких семей на хуторе мало.

— Мало, но все же есть. — Ниловна помолчала. — Надо его к Матихиным отвесть…

В Веркиных глазах появилось беспокойство.

— Там же Танька…

— Правильно! Она девушка красивая, работящая. Может, слюбятся.

— Нет! — решительно сказала Верка и, назвав Алексея в третьем лице, добавила: — Им у Матихиных не пондравится.

Ниловна устремила на нее подозрительный взгляд.

— Ты-то чего кипятишься? К тебе дорожка уже протоптана. Пока на Кавказе была, он опять приезжал.

Алексей почувствовал, как напряглась Верка.

— Знаю. Только вошла в хату — братан налетел: выходь взамуж, и все. Ему-то это с руки: самогон бесплатный и скольки хошь.

Алексей догадался: сейчас окончательно выяснится, почему была взволнована Верка.

— Женишок у нее есть, — объяснила Ниловна. — В райцентре живет, уже полгода сватает, а она кочевряжится.

— Лучше руки на себя наложу, чем с постылым жить стану! — воскликнула Верка.

— Дура, — спокойно сказала председательша. — Он хоть и в годах, всем женихам жених. Дом — полная чаша: корова, овцы, куры. Хата — другой такой же не сыскать. Даже велосипед имеется — на нем и приезжает.

— Не люб, — бросила Верка.

— Про племяшей подумай, про хворую мать!

— Не люб.

— Заладила! Вот не отпущу вдругорядь на Кавказ — враз поумнеешь.

— Ты меня, Ниловна, не пужай. — Веркины глаза потемнели, на лбу образовалась складочка. — Я уже поняла, что такое жизня, и меня теперя никому не испужать.

Председательша вяло махнула рукой, давая понять о бесполезности этого разговора. Они снова принялись обсуждать, где поместить Алексея, и получилось: лучше, чем у Матихиных, квартиры не найти.

— Сама отведешь или мне пойти? — спросила председательша.

Верка усмехнулась.

— Лучше ты ступай. Мы с Танькой сызмальства соперницы: то она верх одерживает, то я.

— Обогнала тебя по трудодням, — сказала Ниловна.

— Цыплят по осени считают, — возразила Верка. — До конца года ишо два месяца.

…Хата Матихиных была повыше и пошире других хат. Во всех комнатах — дощатые полы. Даже в колхозной конторе таких не было. Жили теперь Матихины похуже, чем до войны, но все же не бедствовали, как Верка. Хозяин уже дослужился до офицерских погон. Этой весной, когда дивизию, в которой служил капитан Матихин, перебрасывали на Дальний Восток, он прикатил на несколько часов домой. Как сумел — это уж его дело. Сбежались все, кто только мог ходить. Вышел хозяин на крыльцо — гул покатился: мать честная, наград-то сколько! Позвякивали медали, сияли ордера. Не грудь — иконостас. И ведь не пикой колол врага капитан Матихин, не шашкой рубил — гвардейскими минометами командовал. От этого ему награды, почет, уважение и все прочее, что другим не положено. Смотрели хуторяне на бравого вояку и думали: «Лихой казак!» Матихин и сам понимал это, часто говорил солдатам и сержантам: «Я, ребята, простой человек, без всякой интеллигенции в башке. Дадут приказ — выполню». И выполнял. Но при этом понимал: война войной, а жизнь жизнью. Здоровенный чемодан — пуда на четыре потянет — приволок Матихин в подарок жене и дочери. Чего только не было там! И платья, и отрезы, и туфли на высоких каблуках, и даже три кружевные исподницы, по-интеллигентному — ночные рубашки. Страшное дело война. Но Матихин чувствовал: другого шанса не будет.

Поладили быстро.

— Пускай остается, — сказала Анна Гавриловна, хозяйка. — Свободная комната есть, и лишняя кровать найдется.

Была она статной, еще довольно молодой, что называется — в самом соку. Толстая, в руку, коса, небрежно скрученная в огромный пучок, оттягивала голову, придавая лицу надменное выражение; плавные движения рук и напевная речь, наоборот, вызывали доверие. Узкий лоб, невпопад моргавшие глаза, растерянная улыбка свидетельствовали об отсутствии острого ума, но отнюдь не об отсутствии житейской хитрости, которой славились все Матихины. Ее очень беспокоила дочь. Татьяна была «порченая»: еще девчонкой согрешила с мальцом-соседом. От людей этот грех удалось скрыть. Ее родители договорились с родителями мальца поженить детей, как только им исполнится восемнадцать лет. В назначенный срок свадьба не состоялась и уже не могла состояться: нареченный сложил голову на фронте. Невольно приходилось думать о Татьянином будущем. Девку с изъяном всегда трудно было сбыть с рук; теперь же, когда женихов с гулькин нос, будет еще труднее. Оставалась, правда, надежда на богатое приданое, но Анна Гавриловна по старинке думала: «Приданое приданым, а честь честью». Она с радостью согласилась взять постояльца — Алексей показался ей покладистым парнем.

От матери Татьяна ничего не унаследовала. Да и отцовского в ней было мало — только нос с горбинкой. Смугловатая, глазастая, чуть суховатая, с тяжелыми — в виде полумесяца — серьгами в маленьких розовых ушах, вся как будто бы опаленная кухонным жаром, она и лицом, и повадками походила на цыганку.

Увидев в окно Алексея с Ниловной, она метнулась в комнату, где стоял сундук с приданым, надела широкую цветастую юбку, нацепила монисто, доставшееся ей от бабки, такой же смугловатой, глазастой, суховатой, рассыпала по плечам длинные и прямые, словно бы льющиеся волосы, смоляные, как воронье крыло, и лишь после этого появилась на кухне, где мать толковала с Ниловной.

В переговорах участвовал и свекр — тот самый дедок, которого Алексей угостил папироской. Он все время встревал в разговор, расхваливал сноху и особенно внучку, без всякого повода колотил клюкой пол. Татьяна спровадила деда погулять, села чуть в стороне, расправив юбку. Хороша! Но Алексей думал о Верке, прикидывал, где они свидятся и когда.