Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

Ветлугину не только хотелось полюбить девушку, похожую на Лизу Калитину, но и полюбить так же, как любил Лаврецкий. Это желание, еще не осознанное, появилось в детстве, когда он впервые прочитал «Дворянское гнездо». Под впечатлением открывшейся ему любви несколько дней ходил как во сне, потом стал сравнивать одноклассниц и других школьниц с Лизой Калитиной; сердце сжималось от сладостных предчувствий, когда он находил в той или иной девочке черты героини «Дворянского гнезда». Пролетал час, другой, иногда день или два, и в душе не оставалось ничего, кроме горького осадка. Во время войны, и особенно на фронте, это случалось реже. Обратив внимание на какое-нибудь женское лицо, чаще всего грустное, Ветлугин оборачивался, если шел в строю, и тогда ребята говорили: «Смотри, шею свернешь»; когда же это было на дневке, старался познакомиться с обладательницей печальных глаз, но пока раздумывал, как бы половчее это сделать, к ней причаливал какой-нибудь армейский ловелас, и образ Лизы Калитиной рассыпался как карточный домик. Во всех приглянувшихся ему девушках Ветлугин старался отыскать хоть что-нибудь от Лизы Калитиной, по-детски радовался, если находил это; о том, чтобы встретить точь-в-точь такую же, уже не помышлял. Но воскликнул:

— Пока не нашел, но обязательно найду! Верю, что такие девушки есть.

Сердцеедом Ветлугин не был. Первое увлечение, как, впрочем, и все последующие, он вначале считал настоящей любовью. Страдая и негодуя на себя, вспоминал, как девушка, с которой он познакомился сразу после демобилизации, привела его в укромное местечко — это было в ЦПКиО имени Горького — и там деловито отдалась ему, хотя в тот осенний день он думал только о поцелуях и ласках. Потом, когда Алексей, прижавшись к ней, стал строить планы, мечтать о совместной жизни, она рассмеялась ему прямо в глаза. Он растерялся, спросил, почему она смеется. Девушка ответила, что надо гулять, пока гуляется, а семейная жизнь — ярмо.

После этого они встретились еще несколько раз. Прежнего волнения Ветлугин уже не испытывал, но продолжал — так повелевала совесть — убеждать девушку расписаться с ним: хотел, чтобы она стала его женой, и в то же время боялся ее согласия. Он почувствовал огромное облегчение, хотя и был уязвлен, когда увидел свою пассию с другим.

Ветлугин понимал: его взгляды на отношения между мужчиной и женщиной старомодны, но «перевоспитаться» не мог, да и не хотел: в нем утвердились те моральные устои, которые были еще в детстве почерпнуты из книг, которые одобряла и поощряла мать.

Галинин познал женщину тоже после демобилизации, но, в отличие от Ветлугина, не ощутил ни стыда, ни раскаяния. С той поры его стало тянуть к женщинам, он легко добивался близости с ними.

Продолжая с улыбкой посматривать на Ветлугина, он спросил:

— Хочешь узнать, почему ты восхищен Лизой Калитиной?

— На этот вопрос очень просто ответить, — сказал Ветлугин. — Она красива, добра, отзывчива, чиста душой.

— Все это так. Но есть в ней и другое, более важное.

— Что?

— Лиза Калитина — христианка в самом высоком понимании этого слова. Главное в ней — беспредельная любовь к богу.

— Ничего подобного! — возразил Ветлугин. — Главное в ней то, о чем я уже сказал.

Галинин подошел к книжным полкам, снял какую-то книгу, полистал.

— Послушай, что пишет Тургенев: «Вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, с сердцем добрым и кротким, она любила всех и никого в особенности; она любила одного бога восторженно, робко, нежно».

— Прекрасные строки, — растроганно пробормотал Ветлугин и добавил, что его все же привлекает в Лизе земное, человеческое.

Ему иногда казалось: это только сон. Трудно было представить, что сидит он наяву в комнате, заставленной громоздкой мебелью, с божницей в углу, с каким-то особым запахом, исходящим, казалось, и от мебели, и от божницы, и от Галинина, и от его жены, позвякивавшей в небольшой кухоньке вилками и ножами. Все в этой комнате было непривычным, не таким, как в других домах, где приходилось гостить или ночевать Ветлугину, и он никак не мог понять, нравится ему тут или нет. Не верилось, что сидящий напротив него человек — с еще не очень густой бородкой, впалыми щеками, потупленным взором — тот самый Володька Галинин, с которым он рубал из одного котелка «шрапнель» — хорошо разваренную перловую кашу с лавровым листом и тушенкой, с которым курил — одна затяжка ему, другая Галинину — самокрутку с последней щепоткой махорки. Тогда, на фронте, Галинин и не заикался о боге, был таким же, как все. Ветлугин никогда не считал себя прозорливым, но врожденная интуиция помогала ему сторониться плохих людей и сближаться с хорошими. И теперь он напряженно думал: не провел ли его Галинин как дурачка, не скрыл ли от него черные мысли, мерзкие устремления и все прочее, что проявилось в нем после войны. Ветлугин отлично помнил: Галинин собирался, если останется живым, поступить в гуманитарный вуз. Собирался в вуз, а очутился в духовной семинарии. «Как же это так?» — спрашивал себя Ветлугин и не находил никакого ответа. Галинин уже успел рассказать ему, что после семинарии он был рукоположен в сан священника и… — тут Галинин запнулся, решил изменить имя — стал по паспорту Никодимом. «Вот как! — удивился Ветлугин и добавил: — Для меня ты по-прежнему Володька».

Несмотря на все старания, он не мог покривить душой, не мог сказать, что встреча с однополчанином вызвала лишь одно удивление. Нет, кроме удивления он ощущал и радость. Да и как можно было не радоваться встрече с тем, кто на фронте был твоим закадычным другом, кто понимал тебя с полуслова, а ты понимал его. В эти трудные послевоенные годы немало людей старались всеми правдами и неправдами облегчить свою жизнь, и Ветлугин в упор спросил, не это ли заставило Галинина стать священником.

— Нет! — ответил тот, и прозвучавшая в его голосе твердость убедила Ветлугина, что однополчанин не лжет.

Несколько минут они молчали. Ветлугин вдруг подумал: «Мы вспоминали только курьезное, что было на фронте»; сказал об этом вслух.

Галинин кивнул. Перед его глазами возникли воронки, окопы, лица однополчан, реденький туман над речкой, которую — так утверждало «солдатское радио» — предстояло форсировать вброд; ухо отчетливо уловило позвякивание котелков, тяжкие вздохи, покашливание, в душу хлынули тоска и тревога — то, что наваливалось на него перед каждым боем. Он увидел немецкий танк, услышал скрежет гусениц и содрогнулся. Стараясь не выдать волнения, смиренно опустил глаза, мысленно возблагодарил бога за свое спасение.

— Подумать только, — сказал Ветлугин, — четыре года прошло, а мне все кажется, что мои руки по сей день порохом пахнут.