Юрий Додолев - Просто жизнь: Повести и рассказы

— Смотри, — предупредил Оглоблин и показал взглядом на его живот.

Никольский рассмеялся.

— Зарубцевалась! Недавно на рентгене был — никакой язвы нет.

Родион Трифонович хмыкнул.

— Одна моя работница до войны на сердце жаловалась, бюллетенила часто, теперь говорит: не болит.

— Мне такие случаи известны, — сказал Валентин Гаврилович.

— Чудеса! — Оглоблин покрутил головой. — Вроде бы все наоборот должно быть, верно ведь?

Из комнаты Надежды Васильевны доносились хмельные голоса, взрывы смеха. Вначале Валентин Гаврилович только прислушивался, потом, обратившись к Оглоблину, сказал:

— Быстро отгоревала твоя соседка.

— Сучья душа, — пробормотал Родион Трифонович.

Никольский усмехнулся.

— Просто живет как живется. У меня, к несчастью, так не получается. Очень хочется сына повидать.

— Давно не видел?

— С той поры, как расстался с женой. Это еще в Хабаровске было — восемнадцать лет назад. Он тогда материнскую грудь сосал.

— Переписываешься?

— Изредка. Недавно узнал — на фронте. Написал ему, но ответа пока нет.

— Придет, — обнадежил Оглоблин и разлил остатки водки в маленькие граненые стаканчики.

Я вышел с Никольским — тайком от него Родион Трифонович попросил меня проводить своего приятеля до дома. Как только мы очутились на свежем воздухе, Валентин Гаврилович достал папиросы, протянул пачку мне.

— Не курю, — сказал я.

Он одобрительно кивнул.

— Мне надо бы бросить, да никак не удается.

Я дипломатично промолчал.

Давно наступила ночь, какие бывают во второй половине сентября, когда днем еще достаточно солнечно, а к вечеру неизвестно откуда наползают тяжелые облака и начинает моросить дождь, совсем не похожий на летний, — обильный, стремительный, теплый. Дождя пока не было, но пропитанный влагой воздух свидетельствовал: ждать его недолго. Пахло прелыми листьями и почему-то грибами, хотя на нашем дворе они отродясь не росли, даже поганки не появлялись. Разбросанные там и сям домики, вход в которые я смог бы найти и с повязкой на глазах, словно бы сблизились, показалось — ищут друг у друга защиты. Такое впечатление возникло, наверное, от густой темноты. Все, что происходило до сих пор в моей жизни, было связано с этим двором. Отсюда я ушел в армию, сюда же, если посчастливится остаться живым, мне предстояло вернуться. Я вдруг отчетливо понял, как дорог и близок мне наш двор — маленькая частица Замоскворечья, которое ни с чем не сравнить: оно навсегда останется в памяти тех, кто жил там.

— Тихо и хорошо, как в деревне, — неожиданно сказал Никольский и жадно затянулся.

Огонек папиросы осветил его лицо — усталые глаза, острый нос. Я признался вслух, что очень люблю наш двор. Никольский отшвырнул окурок. Маленький огонек, прочертив дугу, промелькнул в темноте, напоминая трассирующую пулю; соприкоснувшись с травой, погас — даже легкое шипение послышалось.

— Мне очень тут нравится. Предлагали другую комнату, но я отказался переселяться.

Теперь я уже не помню, почему и как возник разговор о бабушке, — в памяти осталось только то, что сказал о ней Валентин Гаврилович. Вначале он с усмешкой напомнил, что Оглоблин очень уважает Варвару Прохоровну, но у него, Никольского, к ней другое отношение.

— Какое? — тотчас спросил я.

Никольский вытряхнул себе еще одну папиросу, чиркнул спичкой.

— Мне иногда кажется, что ваша бабушка стала образованной не по внутренней, так сказать, потребности, а по принуждению своих родителей, которым некуда было девать деньги. Я слышал, она по-французски и по-английски свободно разговаривает. Для собственного удовольствия, конечно, приятно почитать в подлиннике Бальзака и Диккенса, но какая, скажите, от этого польза людям? То, что есть в человеке и не отдано другим, представляется мне чуть ли не преступлением.

Я стал яростно защищать бабушку; сказал, что ей уже шестьдесят лет, что она внимательна и отзывчива.

— Не спорю, — устало откликнулся Валентин Гаврилович. — Когда Оглоблин начинает расхваливать Варвару Прохоровну, перед моими глазами моя собственная жизнь встает. Мой отец обыкновенным ремесленником был, очень хотел меня в люди вывести, с большим трудом определил в реальное училище. Учился я, как принято теперь говорить, на медные пятаки. Не берусь предугадать, как сложилась бы моя судьба, если бы не революция. Институт я уже при советской власти окончил, получил возможность совершенствоваться в той области науки, к которой с юных лет испытывал влечение. Ради бога, не думайте, что в нашей жизни все мне нравится, что я самоуспокоился. Нет! Но осознание, что мой труд, мои знания необходимы людям и моей стране, приносит мне моральное удовлетворение. Я часто спрашиваю себя: кем бы мог стать Родион Трифонович, если бы не контузия, сравниваю его жизнь не только с жизнью вашей бабушки, но и с жизнью многих-многих других людей…

— У бабушки свои трудности были, — сказал я.

— Разумеется, — согласился Никольский и попросил не обижаться на него.

До сих пор я считал: все обитатели нашего двора относятся к Варваре Прохоровне с одинаковым уважением, но теперь же убедился — это не так. В глубине сознания промелькнула мысль, что в словах Валентина Гавриловича есть правда. Признаваться в этом не хотелось.

Да и сейчас не хочется. Неужели моя бабушка была не такой, какой осталась в моей памяти? Неужели она жила только для себя, не сделала ничего полезного, доброго? О своей прежней жизни, как я уже говорил, она почти ничего не рассказывала, но по отдельным, вскользь брошенным фразам можно было догадаться, что жилось ей не очень-то хорошо: деспотичный отец, набожная мать, подвенечное платье и фата в шестнадцать лет, ворчливая свекровь, равнодушие мужа — для него она была просто выгодной партией. Несомненно, в бабушкиной жизни было что-то еще, очень важное: это подтверждали хранившиеся в шкафчике письма и перевязанные поблекшими ленточками коробочки. Они, эти письма и коробочки, могли бы, наверное, многое рассказать, но сразу после бабушкиной смерти мать, не прочитав ни одного письма и не раскрыв ни одной коробочки, все сожгла в печке — такова была последняя воля Варвары Прохоровны.

На следующий день я побывал у Надежды Васильевны, однако разговора о Мане не получилось: Петрова допытывалась, что говорит о ней и Толике бабушка, не поверила, когда я ответил: «Ничего». Я расспрашивал про Маню, очень хотел выяснить — вспоминает ли она обо мне в письмах к матери, но Надежда Васильевна, занятая какими-то своими думами, отвечала или нехотя, или невпопад.

— Ты не осуждай меня, — пробормотала она, когда я стал прощаться. — Я только теперь узнала, какая она, настоящая любовь. Тебе этого не понять.