Сергей Жадан - Депеш Мод

— Осьминог! — кричит кто-то из зала.

Какой осьминог? — не понимает Джонсон-и-Джонсон, почему осьминог? он на миг растерянно замолкает, но не теряет волну и снова ныряет в цветастое пурпурное проповедническое говно: правильно, ты — дитя божье! Все мы дети божьи! Откровение господне в каждом из нас (Каждому из вас, — включается тётка, — на выходе выдадут брошюрку и календарик с фото преподобного), так учтём же внимание Всевышнего (спасибо вам за внимание, всего хорошего, до новых встреч на проповедях Церкви Иисуса (объединённой)), встреча с которым ждёт нас впереди! (до новых встреч, — тётка повторяется. — Не забывайте свои вещи, — добавляет она, — и уберите отсюда этих траханых инвалидов).

Ах, как я их сделал, — говорит преподобный Джонсон-и-Джонсон чуваку из администрации. Чувак смотрит на него влюбленными глазами. Да, — повторяет преподобный, — как я их сделал. Только для чего я опять про осьминогов трепался, что со мной последнее время творится? — спрашивает он у чувака, — только приму витамины, как сразу начинаю говорить про осьминогов. Ничего не могу с собой поделать, оправдывается он, — меня просто прёт от этих волшебных существ. Ой, как меня прёт, — радостно говорит он и исчезает в гримёрке.

Пока все эти ортодоксы седьмого дня ещё не разошлись и преподобный, размахивая руками, покидает сцену, Какао сидит на лавке и пытается понять, о чём они там говорили, но до него не слишком доходит смысл речи преподобного, что-то там про электричество и про диспансер, про осьминогов, Какао скучает, лучше бы дома телевизор посмотрел, — думает он, — но тут, в придачу к откровениям преподобного, выдерживая драматургию агитационной работы среди аборигенов, в игру вступает «Божественный оркестр преподобного Джонсона-и-Джонсона», друзья Какао, пушечное мясо на решающем этапе неравной борьбы добра со злом и преподобного Джонсона-и-Джонсона с собственным маразмом. Они играют блюзы, классические вещи, которые патрон выбирал для них лично, инвалиды в зале начинают подтанцовывать, бизнесмены расстёгивают пуговицы своих салатовых пиджаков, публика ободряется, преподобный в гримёрке радостно вытирает пот с лица, взблёскивая ролексом, оркестр заводится, они играют старую тему, постепенно отходя от неё, вконец распаливаются и заводят что-то такое, чему их в консерватории точно не учили — «Atomic Bomb Blues», написанный в далёкие послевоенные годы Гомером Харрисом, никому здесь не известен, даже преподобному Джонсону-и-Джонсону не известен, его божественное откровение не залазит на такие приграничные территории, откуда ему знать о Гомере Гаррисе, осьминогу ёбаному. Вот это Какао нравится намного больше, чем проповедь преподобного, ему тут всё понятно, он тоже начинает подтанцовывать за сценой и вдруг слышит, как кто-то просто выгребает из оркестра, валит поперёк партитуры, Какао сразу же узнаёт гитару Малого Чака Берри, который, очевидно, тоже поймал своё откровение, и будто говорил, обращаясь к толпе инвалидов —

Боже, если ты меня слышишь за криками этой скотины Джонсона-и-Джонсона, если ты вообще ещё не обломался принимать во всём этом участие, дай мне хотя бы шанс, всего несколько предложений, и всё, я быстро тебе всё объясню, главное обрати на меня внимание, я всё-таки в божественном оркестре играю, пусть я даже полное говно в твоих глазах и тебе стыдно за меня, за всё что я, так сказать, делаю, но не отворачивайся ещё хотя бы несколько секунд, мне хреново, боже, как мне хреново, кто б знал, и играю я хреново, но всё равно — пошли мне хотя бы какое-то просветление, если я понятно изъясняюсь, размешай эту грусть в моих лёгких, в моём сердце и желудке, всё говно, условно говоря, слышишь, я прошу всего-навсего просветление, мне всего 19, возможно я мало ждал, но я же говорю только о полоске света, небольшой такой, как ночью, когда открываешь холодильник, ну ты знаешь о чем я, чтобы можно было выдохнуть всё то, что я вдохнул в себя за все эти 19 лет, хотя бы какого-то утешения, боже, какого-то минимального, так чтобы тебе специально не заморачиваться, просто как-нибудь при случае, послушай меня, хотя бы что-то, хотя бы немного, ну хотя бы что-то, хотя бы какого-то просветления, слышишь, боже, хорошо? хорошо? ну, и кроссовки, боже, кроссовки, пару кроссовок, ты слышишь?! ты слышишь меня?!! ты, слышишь ты, ты слышишь вообще о чём тут я говорю?!!! а??!!!!! а?!!! ааааааа!!!!!!!!!!!! ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Оркестр подхватывает эту химерную тему, все вдруг прохавывают, какой клёвый чувак этот Малой Чак Берри, как он всё завязал прикольно, и каждый пытается ничего не испортить, Какао давно так не вставляло, он просто упал на лавку, сидел убитый и слушал, слушал, а они всё валили и валили, и даже когда инвалиды начали расползаться, и бизнесмены разбрелись по тачкам, и уборщицы принялись собирать меж рядов пустые бутылки из под водяры и жамканные календарики с американским еблом преподобного —они и дальше никак не могли остановиться. И как они играли! Как боги! То есть почти не лажали.

Мои друзья хотят, чтобы с ними считались. Они с ревностью относятся к тому, как с ними разговаривают и о чём, как на них при этом смотрят, пытаются понять, что о них думают когда говорят, постоянно скандалят, с ними тяжело общаться, они нервничают в компаниях, если это не их компания, их время от времени откуда-то выкидывают, если бы кто-то из них летел самолётом, его бы и из самолёта выкинули, это уж точно. Я сам к таким вещам раньше нормально относился, но в последнее время тоже начинаю заморачиваться — не люблю, скажем, когда кто-то забывает моё имя, вот, скажем, мы говорим-говорим, и внезапно оказывается, что никто не знает, как меня звать, вокруг столько придурков крутится; или терпеть не могу, когда у кого-то на лице разная хуйня, ну, я имею в виду не каких-то там циклопов одноглазых, конечно, просто если у кого-то лицо порезано после бритья, или кровь на губах, или другие вещи — не люблю, по-моему, это неуважение — ходить с такой гадостью на лице, не умеешь бриться — сиди дома, втыкай в телевизор, или займись чем-то полезным, нет —обязательно расхуячит себе морду каким-то станком, встретит тебя на улице и давай грузить никому не нужными вещами, не помня, к тому же, как тебя звать. Или не люблю косметику, ужасная вещь — косметика, агрессивная и плохо пахнет, парфюмы терпеть не могу, ещё пить ладно, но так — не понимаю, разные кольца, серёжки, значки — во всём этом есть неуважение, во всяком случае мне так кажется. Раньше я спокойно относился к подобным вещам, в общем-то — раньше я многих вещей просто не замечал, жизнь такая прикольная штука — чем дальше заплываешь в её акваторию, тем больше говна плавает вокруг тебя, плавает и не тонет, но, с другой стороны, так и интереснее.